Послания

доводят, до большой беды
литературные заботы и вдохновенные труды!
И всё ж, став записным пиитом, я по-иному подхожу
к старинным истинам избитым, поскольку ясно и ежу —

пусть твой блокнот в слезах обильных, в следах
простительных обид —
но если выключат рубильник и чёрный вестник вострубит,
в глухую канут пустоту шофёр, скупец, меняла, странник
и ты, высоких муз избранник, с монеткой медною во рту —
вот равноправие, оно, как пуля или нож под ребра,
не конституцией дано, а неким промыслом недобрым —

а может быть, и добрым – тот, кто при пиковом интересе
остался, вскоре отойдёт от детской гордости и спеси,
уроки временных времён уча на собственном примере, —
и медленно приходит он к неуловимой третьей вере,
вращаясь в радужных мирах, где лунный свет над головою,
и плачет, превращаясь в прах, как всё живое, всё живое.

«Аукнешься – и возвратится звук с небесных круч…»

Аукнешься – и возвратится звук с небесных круч,
где в облаках янтарных
свет заключён, как звездчатый паук. Червонный вечер.
В маленьких пекарнях
лопатой вынимают из печи насущный хлеб, и слышен
голос вышний —
ты оскорблён? смирись и промолчи, не искушая
мирозданья лишней
слезой – ты знаешь, высохнет слеза, умолкнет океан,
костёр остынет,
и обглодает дикая коза куст Моисея в утренней пустыне.

Бреду, и с демоном стоглавым говорю от рынка рыбного,
где смерть сама могла бы
глядеть в глаза мерлану и угрю, и голубому
каменному крабу, —
и сходится стальной, стеклянный лес к соборной площади,
и нищие брезгливо
считают выручку, и скуден бледный блеск витрин
и запах слизи от залива —
так город пуст, что страшно. Замер лист опавший,
даже голубь- птица
летит вполсилы, смирно смотрит вниз и собственного
имени стыдится.

И всё-таки дела мои табак. Когда б я был художником
беспалым
и кисть сжимал в прокуренных зубах – изобразил бы ночь,
с тупым оскалом
бомжей продрогших, запашком травы и вермута
из ледяного чрева.
Я крикнул бы ему: иду на вы! Губя себя, как яблочная Ева,
в стальном, стеклянном, каменном раю, – которым правит
вещий или сущий, —
у молчаливой бездны на краю уединясь с гадюкою поющей.

Что скажешь в оправданье, книгочей? Где твой ручей,
весь в пасторальных ивах,
источник неразборчивых речей и вдохновений
противоречивых?
Головоломка брошена – никак не сходятся словесные
обломки.
Мы говорим на разных языках – ты, умница, и я,
пловец неловкий.
И чудится – пора прикрыть тетрадь, – шуршат листы,
так высохнуть легко в них! —
и никому уже не доверять ни дней обветренных,
ни судорог любовных.

«В день праздника, в провинции, светло…»

В день праздника, в провинции, светло
и ветрено. Оконное стекло
почти невидимо, мороженщица Клава
колдует над своей тележкой на углу
Коммунистической и Ленина. Газеты
в руках помолодевших ветеранов
алеют заголовками. С трибуны
свисает, как в стихах у Мандельштама,
руководитель местного масштаба,
нисколько не похожий на дракона —
и даже не в шинели, а в цивильном
плаще, румынского, должно быть, производства,
отечески махает демонстрантам
широкою ладонью. Хорошо!
А на столбах динамики поют.
То «Широка страна моя», то «Взвейтесь
кострами, ночи синие». Закрыт
универмаг, и книжный магазин
закрыт, а накануне там давали
стиральный порошок и Конан- Дойля
без записи. Ну что, мой друг Кибиров,
не стану я с тобою состязаться,
мешая сантименты с честным гневом
по адресу безбожного режима.
Он кончился, а вместе с ним и праздник
неправедный… но привкус белены
в крови моей остался, вероятно,
на веки вечные. Вот так Шильонский узник,
позвякивая ржавеющим обрывком
цепи на голени, помедлил, оглянулся
и о тюрьме вздохнул, так Лотова жена,
так мой отец перебирал медали
свои и ордена, а я высокомерно
смотрел, не понимая, что за толк в
медяшках этих с профилем усатым…

Вот почему я древним афинянам
завидую, что времени не знали,
страшились ветра перемен, судили
по сизым внутренностям птиц небесных
о будущем и даже Персефону
могли умаслить жирной, дымной жертвой…

«Задыхаясь в земле непроветренной…»

Задыхаясь в земле непроветренной,
одичал я, оглох и охрип,
проиграв свой огонь геометрии,
будто Эшер, рисующий рыб —
чёрно-злых, в перепончатом инее,
крепких карликов с костью во рту,
уходящих надтреснутой линией
в перекрученную высоту,
где в пространстве сквозит полустёртое
измерение бездн и высот —
необъятное, или четвёртое,
или жалкое – Бог разберёт…

Стиснут хваткою узкого конуса
и угла без особых примет,
я учил космографию с голоса,
я забыл этот смертный предмет —
но исполнено алой, текучею,
между войлоком и синевой
тихо бьётся от случая к случаю
средоточие ночи живой —
так оплыл низкий, глиняный дом его! —
и в бездомном просторе кривом
крылья мира – жука насекомого —
отливают чугунным огнём.

СНЯЩАЯСЯ ПОД УТРО

«Ещё глоток. Покуда допоздна…»

Ещё глоток. Покуда допоздна
исходишь злостью, завистью и ленью,
и неба судорожная кривизна
молчит, не обещая искупленья —
сложу бумаги, подойду к окну
подвальному, куда сдувает с кровель
обломки веток, выгляну, вздохну,
мой рот кривой с землёй осенней вровень.
Там подчинён ночного ветра свист
неузнаваемой, неистощимой силе.
Как уверял мой друг-позитивист,
куда как страшно двигаться к могиле.
Я трепет сердца вырвал и унял.
Я превращал энергию страданья
в сентябрьский оклик, я соединял
остроугольные детали мирозданья
заподлицо, так плотник строит дом
и гробовщик – продолговатый ящик.
Но что же мне произнести с трудом
в своих последних, самых настоящих?

«Существует ли Бог в синагоге?..»

Существует ли Бог в синагоге?
В синагоге не знают о Боге,
Существе без копыт и рогов.
Там не ведают Бога нагого,
Там сурово молчит Иегова
В окруженье других иегов.

А в мечети? Ах, лебеди- гуси.
Там Аллах в белоснежном бурнусе
Держит гирю в руке и тетрадь.
Муравьиною вязью страницы
Покрывает, и водки боится,
И за веру велит умирать.

Воздвигающий храм православный
Ты ли движешься верой исправной?
Сколь нелепа она и проста,
Словно свет за витражною рамой,
Словно вялый пластмассовый мрамор,
Непохожий на раны Христа.

Удручённый дурными вестями,
Чистит Розанов грязь под ногтями,
Напрягает закрученный мозг.
Кто умнее – лиса или цапля?
И бежит на бумаги по капле
Желтоватый покойницкий воск.

«Иди, твердит Господь, иди и вновь смотри…»

Иди, твердит Господь, иди и вновь смотри —
(пусть бьётся дух, что колокол воскресный) —
на срез булыжника, где спит моллюск внутри,
вернее, тень его, затверженная тесной
окалиной истории. Кювье
ещё сидит на каменной скамье,
сжимая череп саблезубой твари,
но крепнет дальний лай иных охот,
и бытиём, сменяющим исход,
сияет свет в хрустальном чёрном шаре.
Не есть ли время крепкий известняк,
который, речью исходя окольной,
нам подаёт невыносимый знак,
каменноугольный и каменноугольный?
Не есть ли сон, едва проросший в явь,
январский Стикс, который надо вплавь
преодолеть, по замершему звуку
угадывая вихрь – за годом год —
правобережных выгод и невзгод?
Так я тебе