Послания

рассечь.
Чтоб конец совместился с началом,
Чтобы дальше идти налегке,
Чтобы смертное имя звучало
Комментарием к вечной строке.

II. «Оттого ли моею судьбою…»

Оттого ли моею судьбою
Предназначено верить в твою,
Что свободы мы ищем с тобою
В государстве на рыбьем клею?
И покуда в артериях тесных
Бьётся ясная жажда труда,
Мы к разряду слепых и бесчестных
Не причислим себя никогда.
Как по озеру утка-подранок
Бьёт крылом огнестрельную гладь,
Так и мы, чуть родясь, спозаранок
Открывали ночную тетрадь.

Славно пьётся за светлое братство,
За бессмертие добрых друзей —
Дай-то Бог перед ним оправдаться
Незатейливой, грешной, своей…

1972

«Бегут лучами к Богу…»

Бегут лучами к Богу
созвездия вдали.
На сонную дорогу
их отсветы легли.
В огромном спящем мире
остались мы вдвоём
в неприбранной квартире,
сдаваемой внаём.

Уже лесные дали
свободны ото льда,
а мы сюда въезжали
в такие холода!
И разве переспоришь
апрельское тепло,
хотя с тех пор всего лишь
три месяца прошло.

На празднике синицы,
берёзы и ручья
не опускай ресницы,
любимая моя.
Скажи судьбе спасибо
за тихое житьё.
Зачем спрямлять изгибы
солёных рек её?

Пустырь ещё печален,
но велики поля,
и пятнами проталин
испещрена земля.
Она бежит полого,
далёко, в мир другой,
за кольцевой дорогой,
за рощей и звездой.

Такой простор протяжный,
такие сны видны
с двенадцатиэтажной
бетонной вышины!
Лежат себе отвесно
деревни и леса,
и тело тянет в бездну,
а сердце – в небеса.

Недаром в договоре
и подпись, и печать.
С квартиры этой вскоре,
так вскоре нам съезжать!
Что ж, упакуем книжки,
да вынесем на двор
мещанской мебелишки
разрозненный набор.

Фаянсовая плошка,
серебряный браслет.
Хозяйка из окошка
склонилась нам вослед.
А утро вербой веет,
и в сумеречной дали
медлительно светлеет
окраина земли…

1979

«В Переделкине лес облетел…»

В Переделкине лес облетел,
над церквушкою туча нависла,
да и речка теперь не у дел —
знай журчит без особого смысла.

Разъезжаются дачники, но
вечерами по-прежнему в клубе
развесёлое крутят кино.
И писатель, талант свой голубя,

разгоняет осенний дурман
стопкой водки. И новый роман
(то-то будет отчизне подарок!)
замышляет из жизни свинарок.

На перроне частушки поют
про ворону, гнездо и могилу.
Ликвидирован дачный уют —
двух поездок с избытком хватило.

«Жаль, что мне собираться в Москву…»

Жаль, что мне собираться в Москву,
что припаздывают электрички,
жаль, что бедно и глупо живу,
подымая глаза по привычке

к объявленьям – одни коротки,
а другие, напротив, пространны.
Снимем дом. Продаются щенки.
Предлагаю уроки баяна.

Дурачьё. Я и сам бы не прочь
поселиться в ноябрьском посёлке,
чтобы вьюга шуршала всю ночь
и бутылка стояла на полке.

Отхлебнёшь – и ни капли тоски.
Соблазнительны, правда, щенки
(родословные в полном порядке),
да котёнку придется несладко.

Снова будем с тобой зимовать
в тесном городе, друг мой Лаура,
и уроки гармонии брать
у бульваров, зияющих хмуро,

у дождей затяжных, у любви,
у дворов, где в безумии светлом
современники бродят мои,
словно листья, гонимые ветром.

1981

ОСЕНЬ В АМЕРИКЕ

«Душа моя тянется к дому. И видит – спасения нет…»

Душа моя тянется к дому. И видит – спасения нет.
Оно достаётся другому, однажды в две тысячи лет.
И то – исключительно чудом, в которое Томас, простак,
не в силах поверить, покуда пробитого сердца в перстах
не стиснет. И ты, собеседник, как в чёрную воду глядел,
в созвездиях, в листьях осенних, когда мы с тобой не у дел
остались. Состарилось слово, горит, превращается в дым.
Одним в полумраке багровом рождаться. А что же другим?

Такая вот очередь, милый. Любители жизни живой,
сойдясь с неприкаянной силой, назвали её роковой,
придумали свет за оврагом, прощальную чернь в серебре,
врагом называли и другом осиновый крест на горе.
А пламя колеблется, копоть пятнает высокую речь.
Разорванного не заштопать, и новой заплате не лечь на
ветхую ткань золотую. И с прежним душевным трудом
мы странствуем, любим впустую, второго пришествия ждём.

А где-то есть край окаянный, где гвардия ищет с утра
запомнивших треск деревянный и пламя другого костра.
Оливы рассветные стынут, нужды никакой в мятеже.
Но каменный диск отодвинут и тело исчезло уже.
А где-то есть край богомольный – черёмуха, клевер, осот.
Просёлками вор сердобольный пропавшее тело несёт.
И в поле у самой границы ночует и стонет во сне —
Опять ему родина снится, как раньше мерещилась мне.

А шелест воды нескончаем. Холодные камни блестят.
Послушай, ты так же случаен, как этот глухой водопад.
А что не убьют и не тронут, что лев превращается в мёд,
то канет в крутящийся омут, непойманной рыбой плеснёт,
и там, за железной дорогой, у самой стены городской,
блеснёт грозовою тревогой, кольнёт бестолковой тоской,
и ясно прошепчет – берите и горы, и ночь, и погост,
где дремлет душа в лабиринте огромных, внимательных звёзд.

Вермонт, август 1987

«Ну что молчишь, раскаявшийся странник?..»

Ну что молчишь, раскаявшийся странник?
Промок, продрог?
Ты – беженец, изгой, а не изгнанник,
И не пророк.

Держись, держись за роль в грошовой драме,
Лишь вдохновения не трать.
Лицом к лицу с чужими городами
Учись стоять.

А если смерть, и нет пути обратно,
Давай вдвоём
Мурлыкать песенку о невозвратном,
Читай – родном,

О тех краях, где жили – не тужили,
Перемогая страх,
Где небольшие ангелы кружили
В багровых небесах,

И на исходе грозного заката
Рождался стих,
И пел, и улыбался воровато
Один из них…

«Осень в америке. Остроконечные крыши…»

Осень в америке. Остроконечные крыши
крашены суриком, будто опавшие листья
клёнов и вязов. На улицах чище и тише,
чем в лихорадочных снах. По движениям кисти

видно: художник не спит за своей акварелью.
Ратуша, голуби, позеленевшие шпили
трезвых соборов. Прохожий не грустен, скорее
просто задумчив. Письмо ли потеряно – или

жизнь, что обрывок газеты, под ветром несётся?
Или и впрямь настоящее – только цитата
из неизвестного? Полно отыскивать сходство
между чужим и своим, уязвившим когда-то

и отлетевшим. Давай забывать его с каждым
взмахом ресниц, даже если по-прежнему жаждем
нового света. Отпели, пора и на отдых.
Слышишь, как тихо в подземных звенит переходах

старая музыка? Господи, чуть ли не «Let It
Ве» заливается, крепнет в ушедшей улыбке.
Холодно, сухо… Любить эту песенку, этот
свет, безошибочный лад электрической скрипки…

«Местным жителям вряд