– А о чем ты молишься?
– О тебе.
Я садилась, наэлектризованная таким ответом. Отец возносил молитву обо мне, а ведь все, что он попросит, сбудется.
– А чего ты просишь?
Он касался пальцем кончика моего носа.
– Чтобы ты всегда оставалась моей Юлой.
Я заметила, что брат Томас стоит в дверях, не решаясь – войти или оставить меня одну. Я скользнула рукой по деревянным русалочьим локонам, затем по ее крыльям.
– Я всегда думала – почему у нее крылья? – сказала я. – Никогда не слышала, что у русалок бывают крылья. А вы не знаете, откуда?
Брат Томас воспринял это как приглашение, каковым оно и являлось, и подошел к другой стороне кресла, вступив в луч падавшего сквозь окно света с крутившейся в нем пылью. По его рясе протянулась светлая полоска.
– Наши монахи считают, что она отчасти сирена. А у сирен были рыбьи хвосты и крылья.
Крылья вдруг напомнили мне об оперении. О брачных танцах.
– Но я считала сирен ужасными существами.
– Вы, вероятно, вспомнили «Одиссею» – как они соблазняли моряков, заманивая их на скалы, но до этого они были морскими богинями. Приносили вести из глубин. Вроде ангелов, но только не спускались с небес, а поднимались из моря. Предполагают, что их вести могли вдохновлять и исцелять, так что сирены не всегда были плохими.
Должно быть, я выглядела удивленной, что он так много знает об этом, потому что брат Томас слегка усмехнулся и сказал:
– Иногда я заменяю брата Беду; он ведет у нас экскурсии.
Я услышала шарканье в коридоре, прямо за дверями часовни, и обернулась, ожидая увидеть, что войдет монах, но никто не вошел, и мы еще несколько минут проговорили о русалках. Брат Томас сказал, что ему нравится мысль о русалках с рыбьими хвостами и крыльями, поскольку это означает, что они принадлежали к двум совершенно различным мирам, могли обитать в равной степени в небесах и в море, и что он завидует им. Он завел об этом пространную речь, но я не уловила в его словах гордыни, нашла их всего лишь интригующими, и, если начистоту, меня взволновало, что он обладает этим тайным знанием.
Я вновь устремила взгляд на подлокотник кресла, притворяясь, что меня занимают русалки – хвостатые и крылатые загадочные существа, – не переставая чувствовать, что брат Томас по-прежнему смотрит на меня.
– Вы верите в историю о том, что всякому, кто садится в кресло и молится, будет даровано то, о чем он молится? – спросила я.
– Только не в магическом смысле.
– Как я поняла, вы не садитесь в кресло вроде туриста и не молитесь?
– Молюсь, только по-другому.
– Как по-другому? – спросила я и, только задав вопрос, поняла, насколько навязчиво и бестактно он прозвучал. Я была уверена, что никогда прежде никого не спрашивала о том, как он молится.
– Томас Мертон писал, что его молитвы – это птицы, и, мне кажется, я тоже так чувствую. Лучше всего мне молится на болотах. Это единственные молитвы, на которые откликается моя душа.
Душа. Слово эхом отозвалось во мне, и я, как то нередко бывало, задумалась, что же это такое. Люди постоянно говорили о душе, но кто и что о ней знал? Иногда душа представлялась мне контрольной лампочкой внутри человека – огоньком из невидимого ада, который называют Богом. Или вязким материалом вроде куска глины или зубопротезного слепка, который вбирал в себя всю сумму переживаний личности – миллион оттисков счастья, отчаяния, страха, все незаметные уколы красоты, которые мы когда- либо чувствовали. Я могла спросить об этом брата Томаса, но в это мгновение зазвонил колокол. Брат Томас вышел в коридор, обернулся, но даже оттуда мне была видна ослепительная синева его глаз.
– Я не молюсь в русалочьем кресле, но запомните, это не означает, что оно не волшебное.
Снова раздался колокольный звон. Улыбнувшись мне, брат Томас сунул руки в наплечник, где лежал теннисный мяч Макса, и удалился.
Глава пятнадцатая
Когда он ушел, я села в русалочье кресло. Оно было жесткое и неудобное; поговаривали, что оно вырезано из цельного ствола березы, хотя мне кажется, что это всего лишь вымысел. Я уселась поглубже и почувствовала, как ноги отрываются от пола. В другом конце церкви запели монахи. Не могу сказать, была ли то латынь. Голоса их наплывали волнами, затопляя сводчатое пространство часовни.
Мои мысли, должно быть, несколько минут кружили под потолком, воспаряя вместе с песнопением, однако совершенно внезапно сосредоточились на моем теле, затронутом, живом. Мне представлялось, что я бегу, хотя я сидела абсолютно неподвижно. Все вокруг, казалось, ярко вспыхнуло и задышало – краски, бордюры стен, частицы света, косо падавшего мне на плечи.
Руки мои лежали на подлокотниках в том месте, где выгнутые спины русалок переходили в рыбьи хвосты. Я сжала пальцы, пока не ухватилась за узловатую резьбу хвостов, как за поводья. У меня одновременно было ощущение, что я хочу и пуститься вскачь, и остановиться.
В моих чувствах, относившихся к брату Томасу, царила полная неразбериха. Я позволяла себе бесцельно шлепать по ним, как по грязной воде, скопившейся на дне лодки, но теперь, сидя в русалочьем кресле, я ощутила, как грязь оседает на дно, и мне все стало ясно. Я хотела его с почти неистовой силой.
Конечно, в тот миг, когда я позволила себе эту мысль, я была оглушена ею, пережила приступ отвращения к себе, однако стыд противоречил тому, что подсказывало сердце. Это было, как если бы что-то прорвалось сквозь стену. Я подумала о картине Магритта, на которой поезд, грохоча, на всех парах вылетает из камина.
Песнопения плыли в воздухе. Я сделала глубокий, медленный вдох, желая, чтобы кресло оправдало свою репутацию и сделало что-нибудь, сотворило бы чудо и заставило ошеломляющее чувство улетучиться. Однако мое желание только росло. Страсть к человеку, напомнила я себе, который не был Хью. По правде говоря, я даже толком его не знала. И все же чувствовала, как будто знаю. Как если бы познала сокровенные глубины его души.
Все эти годы так было с Хью. Как будто я встретила кого-то уже знакомого. Влюбиться в Хью было все равно что пережить острый приступ безумия. Я безудержно расточала себя с ним, была почти больной от страсти, неспособной сосредоточиться ни на чем другом, и исцелить это было невозможно, да мне тогда этого и не хотелось. Влюбленность парализует волю. Сердце становится всевластным. Получает свои права.
Густой запах ладана повис в воздухе, он дрожал от средневековых песнопений. Я представила стоящего на хорах брата Томаса и испытала то же чувство саморастраты, желания, от которого перехватывает дух.
Но самое скверное – я чувствовала, что у меня не хватит сил противиться всему этому, тому, что неотвратимо надвигалось. Великому Исступлению и Великой Катастрофе.
Мысль испугала меня, и это еще слишком мягко сказано. Никогда не думала, что способна влюбиться снова.
Когда брат Томас спрашивал меня обо мне, я не могла ответить и теперь гадала, уж не произошло ли это потому, что мое самоощущение стало разваливаться на части. Стоило мне приехать на остров, как все начало распадаться.
Я закрыла глаза. Останови это. Останови.
Я не имела в виду, что это молитва, но, когда открыла глаза, меня поразило, что это вполне могло
