окончательно испортилось.
На следующий день Ди возвращалась в колледж.
Я смотрела, как ее машина выкатывается по подъездной дорожке на улицу. Когда она скрылась из виду, я вошла в дом, поразительно покойный и тихий.
Такое же безмолвие царило теперь и в мастерской. Я взглянула на застекленный потолок. Он был оклеен листьями вяза, сквозь которые пробивался густой желтовато-серый свет. Дождь и ветер стихли, и я впервые услышала тишину, окутавшую меня плотной пеленой.
С улицы донесся шум покрышек. Это был Хью на своем «вольво». Дверца машины громко хлопнула, и я почувствовала, как стены дрожью отозвались на этот звук. Когда я начала спускаться, тень проведенных вместе лет как будто заполонила дом, была повсюду, и мне показалось странным, как любовь и привычка смогли превратиться в такое подобие жизни.
Глава четвертая
Ступая на борт парома, я на мгновение замешкалась – мое внимание привлекла светлая полоса, тянувшаяся через Бычью бухту. С полдюжины больших белых цапель с низкими горловыми криками взлетели с болотной травы. Идя вдоль борта, я следила за ними через иллюминаторы: привычно вытянувшись лентой, они пересекли бухту, а затем дружно повернули к острову Белой Цапли.
На самом деле паром был переделан из старого понтона под названием «Прилив». Я запихнула чемодан под грязно-белый кондиционер, находящийся под двумя часами, показывающими время приливов и отливов. Потом присела на скамью. Хью договорился с шофером, чтобы тот подбросил меня из аэропорта до парома, причаливавшего в Оуэн-доу. Я только-только поспела на последний дневной рейс. Было четыре часа.
Кроме меня на пароме оказалось всего пять пассажиров, вероятно, потому, что стояла зима и туристы еще не интересовались этим маршрутом. Они обычно прибывали весной и летом посмотреть на болота, усеянные цаплями, гнездящимися на деревьях вдоль проток и превращавшими их во всполохи света. Немногие – наиболее завзятые и отчаянные – приезжали, чтобы под руководством Хэпзибы совершить большую экскурсию по местам галла, включавшую посещение кладбища рабов. Хэпзиба была на острове кем-то вроде краеведа. Она знала тьму народных преданий и могла говорить на чистейшем галла – языке рабов, которые приспособили английский к своим родным африканским наречиям.
Я изучала пассажиров, думая, есть ли среди них островитяне, которых я могу знать. Кроме монахов на острове все еще жило около сотни человек, и большинство из них обосновалось там, когда я была еще девочкой. Я решила, что на пароме одни туристы.
На одном из них была гонконгская футболка с эмблемой хард-рока и красная бандана. Я подумала, что ему, должно быть, холодно. Почувствовав мой взгляд, он спросил:
– Вы уже бывали на острове?
– Нет, но там красиво. Вам понравится, – ответила я, перекрикивая шум мотора.
Единственное увеселительное заведение на острове располагалось в двухэтажном бледно-синем доме с противоураганными ставнями. Я подумала: хозяйничает ли еще там Бонни Ленгстон? Она была из тех, кого Хэпзиба называла
Теперь я доказала, что она ошибалась.
– И не забудьте поесть в кафе «У Макса». – добавила я. – Обязательно закажите креветки.
Я говорила правду: если он действительно хотел поесть, то кроме этого кафе другого выбора не было. Как и увеселительное заведение, оно было названо в честь Макса – черного Лабрадора, чьи мысли могла читать Бенни. Он неизменно встречал паром дважды в день и был чем-то вроде местной знаменитости. В теплую погоду, когда столики выставляли на тротуар, он рысцой бегал вокруг с чувством собачьего достоинства, давая человеческим существам возможность провожать себя восхищенными взглядами. Туристы хватались за камеры, как будто перед ними появилась сама Лесси. Макс был знаменит не только тем, что встречал паром со сверхъестественной пунктуальностью, но и своим бессмертием. Считалось, что ему двадцать семь лет. Бенни клялась, что это так, но на самом деле нынешний Макс был четвертым в роду. Так что с раннего детства я любила разных Максов.
По краю острова простирался песчаный пляж, называвшийся Костяным складом, поскольку на плавнях приливы образовали большие скульптуры причудливых очертаний. Однако мало кто отваживался купаться здесь, потому что пловца подстерегали опасные течения, да к тому же на песке водилось множество всякого гнуса. Достаточно было всего лишь постоять там, чтобы понять, что однажды океан заберет остров назад.
Большинство туристов приезжало совершить экскурсию по монастырю, принадлежавшему аббатству Святой Сенары. Монастырь получил название в честь кельтской святой, которая до крещения была русалкой, и был заложен как простой аванпост – или, как говорили монахи, «дочерний дом» – аббатства, расположенного в Корнуолле. Монахи построили его своими руками в тридцатые годы на земле, переданной в дар католическим семейством из Балтимора, которое использовало это место для летней рыбалки. Поначалу он был настолько непопулярен, что жители острова Белой Цапли – все как один протестанты – называли его «Святой Грех». Теперь протестанты почти повывелись.
Местные путеводители упоминали монастырь как достопримечательность прежде всего из-за русалочьего кресла, стоявшего в часовне при церкви. В них кресло всегда называлось «обольстительным», так оно и было. Кресло являлось точной копией очень старого кресла, находящегося в главном монастыре аббатства. Подлокотники были выполнены в виде двух крылатых русалок, разноцветно окрашенных: ярко- красные рыбьи хвосты, белые крылья, золотые с оранжевым волосы.
Детьми мы с Майком часто пробирались в часовню, когда поблизости никого не было, соблазненные, разумеется, щекотливым ощущением от вида сосков высоких грудей русалок – четырех светящихся гранатов. Я неоднократно задавала Майку трепку из-за того, что он сидит, обхватив ладонями русалочьи округлости. Воспоминание об этом заставило меня рассмеяться, и я оглянулась – не заметили ли это другие пассажиры.
Если туристам повезет и часовня не отгорожена, то они смогут убедиться в этом и помолиться Сенаре – русалочьей святой. По какой-то причине считалось, что если ты посидел в кресле, то любая твоя мечта исполнится. По крайней мере, так гласило предание. По большому счету все это напоминало бросание монеток в фонтан и заг
Паром медленно двигался по протокам, мимо крохотных болотистых островков с колышущейся желтой травой. Прилив пошел на убыль и оставил после себя на мили несчетное количество устричных ракушек. Казалось, со всего вокруг смыты покровы, все выставлено на обозрение.
Когда протоки стали пошире перед впадением в бухту, паром вновь набрал скорость. Клинья бурых пеликанов пролетали, едва не задевая крыльями борта и опережая нас. Я проследила за ними взглядом, а когда они исчезли из виду, стала разглядывать канаты, мокрыми кольцами сложенные на палубе парома. Мне не хотелось думать о матери. В самолете я не могла отделаться от чувства страха, но теперь оно немного отпустило, может быть, из-за ветра и простора.
Я прислонилась лбом к иллюминатору и глубоко вдохнула серный запах болот. Капитан в выцветшей красной фуражке и темных очках в металлической оправе обратился к пассажирам по внутреннему радио. Его голос отчетливо звучал в маленьком громкоговорителе у меня над головой, произноси заученную речь, обращенную к туристам. Он рассказал им, где можно нанять мототележку для гольфа, чтобы прокатиться по
