стало.
Тавромахия[4] — смертельный балет, забитый гвоздем из прошлого в настоящее. Это реалити-шоу с обязательной смертью в конце. Предчувствие объявленной смерти завораживает сложными балетными па кровожадного доисторического искусства. Ритуальный праздник публичного убийства течет медленно, как во сне, с тремя обязательными терциями. С церемониальными фигурами, костюмами, специальным оружием Быков убивают особой шпагой с загнутым концом, название которого муэрте, что значит смерть. Ты кружишь по арене с быком и жрецами смерти до головокружения. До привкуса крови во рту. И сжимаешь кулаки в нетерпении. Когда будет то, зачем ты пришел? Праздник заканчивается, а ты думаешь, как быстро все случилось. Так быстро, что чужая жизнь отлетела незаметно, спрятавшись за жестоким декором человеческой фантазии. Зачем туда ходят зрители? Ради очень простой вещи. Чтобы убить Минотавра. Для того чтобы поймать его последний вздох как лекарство и выздороветь.
Мы — средний класс. В Испании родители потратили почти все свои сбережения. Они лечили меня по-своему. Хрустальной вазой, стоящей на столе в гостиной.
В Испании я загорела и загорелась. Забег с быками и чужая смерть залатали мою божью искру. Я вернулась домой такая, как была прежде. Мне так казалось.
— Таня!
Я обернулась и попала в воздушную яму. Сразу. Неподалеку стоял Иван-царевич. Он не выглядел трепетной ланью, хотя я, наверное, ошибалась в нем с самого начала. Я ничего не понимала в людях. А поняла это только сейчас.
Он заговорил быстро-быстро:
— Я знаю, что все это зря. У тебя другие друзья, интересы… Я сразу это почувствовал. Сразу понял. В самом начале. Я не должен был приходить. Я знаю. Но лучше знать, чем не знать. Так легче… Всегда думаешь, вдруг повезет?
Я молчала, и он запнулся. Его глаза снова стали газельими перед тем, как в них выстрелит объектив фотокамеры.
— Зря? — спросил он и засунул руки в карманы. Он попал в карманы не с первого раза.
— Гордиев узел нужно рубить с размаха, — сказала я. — Не раздумывая. Если не так, то зря.
Он смотрел на меня, а я вспомнила желтые лепестки летящей юбки-подсолнуха. Желтый цвет излучал тепло, приближая человека к человеку. До острой боли в груди. До красного ветвящегося дерева кровеносных сосудов. В моем красном ветвящемся дереве стремительно понеслась кровь, врастая в чужое тело всеми своими веточками. До самых мельчайших капилляров. И в мое сердце стремительно врастали чужие сосуды, оплетая его, как флягу. До мощных корней в горлышке моей аорты.
Я даже не помню, как он ко мне подошел. Я увидела его глаза. Они были совсем близко. Их радужка топорщилась шерстью цвета темно-коричневой бычьей шкуры. И посередине — прикрытый роговицей черный колодец, отсвечивающий на солнце сложенной в трубку газетой.
— Ты поедешь со мной на юг? — спросил он. — Только ты и я?
— Да, — не раздумывая, согласилась я.
Он улыбнулся, и во мне снова тренькнула туго натянутая тетива.
Ваня коллекционировал монеты. Часть досталась ему от отца Монеты покоились в тряпичных патронташах. Ваня свертывал их пулеметной лентой. Он был на них помешан, как и отец. Все монеты имели историю. От пращуров до наших дней. Он скользил по ним пальцами нежно и бережно. Как по живым существам. И рассказывал все их тайны, как заговорщик.
— Время захоронило их под собой, чтобы мы не нашли его зубы, — говорил он.
Я слушала и не могла наслушаться. У Вани был редкий дар рассказчика. Я уносилась вместе с его словами в далекое прошлое. Но оно почему-то всегда было мрачным, жестоким, кровавым. Все монеты перекочевали в его дом, выпав из руин скончавшихся цивилизаций. Их уже было не вернуть. Это было и странно, и зыбко, и тревожно. Совсем не так, как я привыкла.
— Там будет пыльно и жарко, — предупредил меня Ваня. — Мы будем искать. Долго. Мне придется копать, а тебе ждать на жаре. А все может быть зря. Мы можем ничего не найти.
Я загадочно улыбнулась. Он вытаращил на меня глаза. Если бы он знал моего отца!
— Ты черный археолог? — уточнила я из любопытства.
— Не то чтобы, — ответил он. — Вообще-то я охочусь за монетами. Так интереснее.
— Расхититель гробниц! — засмеялась я. Он тоже.
Это было то, что мне нужно. Я тоже любила охоту. Любую.
Мне пришлось знакомить его с родителями, без их позволения меня бы не отпустили. Был только один казус папа до сих пор оставался не в курсе моей личной жизни. Я уже знала, что нужно делать с мальчиками, чтобы путешествовать с ними наедине. Мы с мамой решили объединиться. Она провела с папой подготовительную беседу. Без особых подробностей. Только о Ване.
— Арсеньев, — отец пожал протянутую руку.
— Иван. Ясенев.
Они уселись напротив друг друга. У меня возникло ощущение дежавю. Матадор и бык. С чего это?
— Чем вы занимаетесь, Иван? — спросила мама.
— Он коллекционирует монеты! — воскликнула я. — Всякие! Расскажи.
— В какой валюте предпочитаете? — усмехнулся папа.
— В разной. — Ваня уперся взглядом в стол.
— Ваня, расскажи! О монетных чеканах. О монетариях. Это так интересно! Вы даже не представляете!
— Давайте о чеканах позже. Вы давно знаете Таню? Нет. Спрошу проще. Вы знали ее за месяц до нашего с вами знакомства?
— Да.
— К чему это? — ощетинилась мама.
Папа не отреагировал на ее тон, хотя он за маму горой всегда.
— Хорошо. Упростим задачу. Если вы знали мою дочь за месяц, значит, должны были с ней общаться. Хотя бы время от времени. Мне интересно, что же случилось в конце июня? Мне это действительно интересно. — Отец внезапно перегнулся через стол к Ване. — На моей дочери лица не было, когда она вернулась домой. Вы имеете к этому касательство?
— Нет! — хором ответили мы с мамой. Недружественно. Очень!
— Да, — ответил Ваня.
Мой отец откинулся на спинку стула и вытянул ноги.
— Что я должен вам ответить? Как считаете?
У меня на глазах закипели слезы. Папа считает слезы признаком слабости. Но что я могла поделать? Радислав успел поработать на двух фронтах. Успешно.
Папа взглянул мне в лицо и отвернулся.
— Я не знаю, — ответил ему Ваня. — Что я должен сделать?
— Сделать? Иногда людей учат плавать, бросив в воду. Выплывет — молодец. Не выплывет — пластмассовый венок. Я должен идти. Уже опаздываю. Вас об этом предупредили?
Ваня кивнул.
— Да. Мне Таня сказала, — он ответил еле слышно. Отец усмехнулся и вышел.
— Спасибо, — сказала я в спину отцу.
Вечером я услышала разговор родителей в их спальне.
— Ты что, ревнуешь дочь? — спросила мама. — Рано или поздно она все равно перестанет быть только твоей.
— Кто, кроме меня, может ее защитить? Посторонний мужик?!
Я рванула дверь и закричала:
— Он не посторонний! Он лучше всех! Лучше!
Я кричала, кричала, потом устала кричать и заплакала на глазах у папы.
