— Сидай, проедем мост да лес, а там и дорогу покажу. Мне-то в другую сторону. Только далековато до Салтыней, верст, считай, двадцать наберется, а транспорт здесь редкий, — словоохотливо говорит дед.
— Дойду и пеши.
— Оно-то так, дойдешь, да не в моде теперича ноги. Вскорости, я так думаю, до сортира на машине ездить будут. Вон на мою бричку и то с насмешкой смотрят. А одинокий пеший человек в нонешнее время, ты не обижайся, милок, навроде чокнутого. Ишь, горбовик какой насудомил, не надорвешься ли?
— Турист я, дедушка.
Сам не знаю, почему говорю так, ибо не люблю этого иностранного слова. Сейчас оно кажется особенно легковесным, напыщенным.
— Туристы, те ватагой ходят. А ты — один. Может, у тебя денег на дорогу нет?
Договорились…
— Тпру-у!
Развилка трех дорог. Справа — сосновый бор.
— Иди, значица, направо по-над лесом, только в лес не забирайся, — дед означает дорогу кнутовищем.
Поначалу сожалею, что река осталась немного в стороне, но сожаление быстро улетучивается, ибо иду вдоль чудесного соснового бора. Величественно и гордо стоят, не шелохнувшись, мачтовые сосны. За спиной — увесистый рюкзак, а идется и дышится легко, свободно. Замечаю вдруг, что мурлычу какой-то мотив. Давненько не бывало, со мной такого! Да и запоешь ли, не вызвав подозрений относительно умственной полноценности, в сутолоке городской, улицы, в автобусе или трамвае? Мурлычу песенку и кажутся мелкими и ничтожными, по сравнению с Природой, с вечностью и удивительностью естества все те житейские треволнения, от которых дома хватаешься за сердце.
Дорога раздваивается. Одна — извилистая, изрезанная колесами телег, притрушенная сеном — уходит правее, в лес, куда дед не советовал забираться. Но дорога очень уж заманчива, и я беру правее. Дорога петляет меж звонких сосен, спускается в зеленые ложбинки, гостеприимно приглашает на лесную опушку, где стоит особняком раскидистый вековой дуб.
Кидаю под дуб рюкзак, падаю навзничь на травяной ковер и, раскинув руки, смотрю в небесную синь. Смотришь в небо минуту, другую — и дух захватывает от высоты. И какие бы тяжелые камни не лежали на душе — скатятся. Ты прикоснулся к вечности, а перед вечностью отступает все. Все глубже проникает взор в неведомое, все дальше и необъятнее синь. Немного кружится голова. И вот ты уже чувствуешь себя частицей мироздания, частью безмерно великого — Природы.
Закрываю глаза и представляю себя птицей, парящей высоко-высоко в небе; тело становится таким легким, невесомым, что, кажется, и в самом деле можешь летать. Чувство, хорошо знакомое с детства. Много позже узнал, что такая поза один из приемов йогов, помогающий быстро расслабиться, снять усталость. Не знаю, но, может быть, в этой позе лежания на траве единство противоречия: земля властно тянет к себе все живое, но все живое тянется и к солнцу, ввысь, в неведомое.
Иду дальше и думаю, что такой дорогой, такими опушками можно излечить множество хворей, порожденных цивилизацией, предметом нашей гордости. Сюда бы тех, пока здоровых, собратьев моих, которые почему-то радуются, нагулявши в курортных местах пару килограммов лишнего веса, и тучных субъектов, предпринимающих дома героические, но малополезные попытки согнать вес. Сюда бы тех, кто пригоршнями глотает лекарства при первом же чихе. О чихе, кстати. Ученые обнаружили любопытное явление: на воле обезьяны не болеют гриппом, но стоит создать им «человеческие» условия жизни, и они гриппуют ничуть не хуже человека. Знатоки утверждают, что свидания с природой (эрзацсвидания, т. е. загородные поездки с транзисторами, возлияниями и последующим метанием пустых бутылок, строго противопоказаны), лечат от ипохондрии, спеси, зависти и вроде бы далее от дури во всех ее проявлениях.
Лес раздвигается, открывает новую свою тайну: впереди продолговатая старица в окружении задумчивых великанов ракит да осин-шептуний. И уже не дорогой, а малозаметной тропинкой иду вдоль берега старицы, вижу на другой стороне разомлевшее дремотное стадо коров.
Тропинка приводит к Хопру. У песчаного берега — несколько палаток под деревьями, нехитрый кош, пара лодок; шебуршит рыба в садке. Тихо. Привольно. Наверно, самые совершенные творения природы — вода и лес.
Великий Данте при всей его могучей фантазии не мог представить рай иначе, как в виде леса с бегущим сквозь него ручьем.
Скорее в воду! Вода холодна, прозрачна, чиста — как родниковая. Без боязни пью ее, свежую, мягкую. Да, давненько не рисковал я, далее мучимый сильнейшей жаждой, пить воду из наших рек.
— Хорошо водица?
На берегу стоит бронзоволицый мужчина. Человек в годах, загар только резче оттеняет седину на висках.
Отфыркиваясь, вылезаю из воды. Знакомимся. Зовут его Иваном Васильевичем. Отставник. Живет в Воронеже, регулярно приезжает сюда на все лето. Изъездил полсвета, а более живописных мест не видел.
Узнав, что его знакомый тоже не безразличен к Хопру, он приносит из палатки газету «Волгоградская правда». Читаю:
«На всем юге России, пожалуй, не найти больше уголка природы с таким многообразным сочетанием замечательных свойств. Далее „Курьер ЮНЕСКО“ писал о Хопре, как об одной из самых красивых рек Европы.
На склонах холмов Керенско-Чембарской возвышенности в Пензенской области берет начало чистый, как слеза, ручеек.
Петляет река по холмистой степи Пензенской, Саратовской, Воронежской, Волгоградской областей, ищет себе друзей. Один за другим вливаются в Хопер притоки — Ворона, Севала, Бузулук. Все шире раздвигаются берега. Но от полноводья не мутнеет поток. На перекатах песчаное дно — как под стеклом. На все 1008 километров — ни одной плотины. Повороты делает самые замысловатые.
То ли щеголь Хопер так любит наряжаться, то ли зелень так тянется к прохладной степной жемчужине, но собралось в пойме такое разнолесье, какого нигде в округе не сыскать. Дубравы кудрявые, боры сосновые, рощи березовые, ольховые, тополевые окаймляют песчаные пляжи. Весной ландышами, осенью грибами богаты здешние места.
Знатоки утверждают, что есть у Хопра в Европе серьезный соперник по красоте — река Рона. Она, мол, и полноводней, и берега у нее поживописней. Что не, неженка Рона; которую так обожают жители Женевы и Южной Франции, пейзажами своими не уступит нашему Хопру. Поят ее щедрые альпийские ледники, стерегут от зноя высокие горы и густые леса. А Хопру достаются и бесснежные зимы, и палящее солнце, и песчаные бури. Все он преодолевает, оставляя прозрачным и быстрым свой поток до самого Дона, украшая собой знойный уголок русской земли».
Иван Васильевич приглашает «в гости» на самодельную лавочку возле палатки, не спрашивая согласия, наливает миску ухи.
— От ухи никогда не отказываются, — говорит он убежденно.
Пока хлебаю целебное (не иначе!) варево, Иван Васильевич сообщает приятные сведения: туристов в этих краях водится мало, иногда проезжают на лодках — и все. До Салтынского недалеко — километров семь, не больше. Я еще не имею далее скудного опыта пеших странствий и охотно верю. Только позже стану брать к подобным сообщениям поправочный коэффициент, умножая названную цифру в два, а то и в три раза. Дело в том, что извилистая тропинка вдоль берега реки куда длиннее нагорной дороги. Кроме того, многие источники информации, ручаюсь, сами позабыли, когда ходили пешком на большие расстояние, а километры, проделанные на машине, гораздо короче.
Как писали некогда солидные романисты, солнце клонилось к вечеру, а я все топал и топал по глухой лесной дороге и все чаще подумывал о том, что давно бы должен быть Салтынский или какой-нибудь другой хутор. Но дорога, петляя, раздваивалась, становилась глуше, и было похоже, что она ведет в никуда. Немного погодя, я тоскливо затоптался на одном месте.
Тут как раз появляется ангел в образе пожилого мотоциклиста, облаченного в форму работника
