машинка, громыхающая во время отжима, а над ней не менее шумная сушилка. Вдоль окна висит веревка, на которой летом я развешиваю свое белье для просушки. В данный момент она пустует.
В моем владении также имеются: односпальная кровать, маленький телевизор, видеомагнитофон и немногочисленный стандартный комплект мебели, продающийся в одной коробке и с инструкцией по сборке на шести языках. Ни один предмет из этого комплекта прямо не стоит, но я не знаю ни одного человека, который мог бы прийти сюда и пожаловаться на это. Несколько романов в мягкой обложке валяются на диване. На обложках — мускулистые мужчины и хрупкие женщины. Бросаю на них портфель и иду проверять автоответчик. На экране мигает цифра, поэтому я нажимаю на кнопку. Звонила моя мать. Она оставила мне сообщение, явно указывающее на ее выдающиеся способности мыслить логически. Она считает, что раз меня дома нет и поскольку я еще не у нее, значит, я по пути к ней.
Чуть ранее я упомянул ее словами «царство ей небесное». Но я не хотел сказать, что она умерла. Просто скоро придет и ее черед. Не поймите меня неправильно. Я не плохой человек, никогда не пожелаю зла своей матери, и меня приводят в ужас люди, которые могли бы подумать иначе. Просто она старая. Старые люди умирают. Некоторые раньше, чем другие. И слава богу.
Бросаю взгляд на часы. Уже шесть тридцать. Расчищаю себе место на диване, закидываю руки за голову и пытаюсь расслабиться. Размышляю, как мне поступить. Если я не пойду к матери на ужин, последствия окажутся катастрофическими. Она будет названивать мне ежедневно. Ворчать часами. Она не догадывается, что у меня своя жизнь. Что у меня есть дела, хобби, места, в которых я бы хотел побывать, люди, с которыми хотел бы познакомиться; всего этого она не понимает. Она думает, что я существую исключительно для того, чтобы сидеть весь день у себя дома в ожидании ее звонка.
Переодеваюсь в одежду поприличнее. Ничего особенного, но все же получше, чем то, что я ношу каждый день. Не хочу, чтобы мама опять начала меня уговаривать позволить ей купить мне одежду, как она это делала раньше. Около года назад она уже прошла стадию, когда покупала мне майки, нижнее белье, носки. Иногда я ей напоминаю, что мне уже за тридцать и что я сам могу о себе позаботиться, но время от времени она все равно берется за покупки.
На маленьком кофейном столике в моей маленькой комнате, напротив маленького дивана, который выглядит так, будто побывал в студии у каких-нибудь хиппи, стоит большой круглый аквариум, а в нем два моих лучших друга: Шалун и Иегова. Мои золотые рыбки никогда не жалуются. Кратковременная память у золотых рыбок — пять секунд, поэтому ты можешь их очень сильно обидеть, а они об этом даже не вспомнят. Ты можешь забыть их покормить, а они забудут, что хотят есть. Ты можешь их вынуть и бросить на пол, и смотреть как они барахтаются на полу, а они забудут, что задыхаются. Шалун — мой любимчик, я купил его первым — два года назад. Это золотая рыбка-альбинос из Китая, с белым телом и красными плавниками, он чуть больше моей ладони. Иегова немного меньше, зато она золотая. Золотые рыбки могут прожить около сорока лет, и мои, я надеюсь, столько и проживут, и это как минимум. Не знаю, чем они занимаются, когда я на них не смотрю, но пока маленьких золотых рыбок в аквариуме не появилось.
Я сыплю им немного еды, смотрю, как они подплывают к поверхности, как едят. Я люблю их всей душой и в то же время чувствую себя Богом. Вне зависимости от того, кто я такой и чем занимаюсь, мои золотые рыбки боготворят меня. Как они живут, в каких условиях и когда у них ужин — все это зависит только от меня.
Пока они едят, я с ними разговариваю. Проходит несколько минут. Я наговорился. Боль, связанная с воспоминанием об убийстве Пушистика, почти сошла на нет.
Я выхожу на улицу и иду к ближайшей остановке. Жду минут пять, потом наконец-то подъезжает автобус.
Мама живет в Южном Брайтоне, это рядом с морем. Там совсем нет зелени. Как и все остальные растения в этом районе, трава там покрыта оттенком ржавчины, который появляется и на любой металлической поверхности, подвергнутой воздействию соленого воздуха. Появись тут хоть один розовый куст, весь район здорово вырос бы в цене. Большинство домов — это бунгало, которым лет по шестьдесят и которые все еще пытаются выглядеть соответствующе, несмотря на отлетающую краску и медленно гниющие стены. Все окна затуманены солью. Деревянные сваи облеплены сухими еловыми иглами и песком. Заплатки уплотнителя и пластыря затыкают дыры, чтобы внутри помещения было сухо. Тут даже грабить невыгодно. Если подсчитать расходы на бензин, скорее всего, выяснится, что дороже вламываться в чей-то дом, чем этого не делать.
На автобусе до мамы полчаса езды. Когда я выхожу, то слышу, как волны бьются о берег. Звук успокаивающий. Это единственное достоинство района Южный Брайтон. Отсюда до пляжа несколько минут ходьбы, и если бы я жил в окрестностях, я бы прошелся эту лишнюю минуту и плавал бы, плавал… А сейчас у меня ощущение, что я нахожусь в призрачном городе. Только в паре окон горит свет. Каждый четвертый или пятый уличный фонарь разбит. И никого вокруг.
Уже стоя у забора, я глубоко вдыхаю здешний соленый воздух. Моя одежда уже пропахла затхлым запахом водорослей. Мамин дом в том же отчаянном состоянии, что и все остальные дома в этом районе. Если бы я однажды сюда пришел и покрасил его, соседи выгнали бы маму из дома. Если бы я подстриг газон, мне бы пришлось стричь газоны всем остальным. Ее дом — одноэтажная, всеми ветрами продуваемая халупа. Когда-то белая, теперь цвета дыма краска осыпается с облезлых стен и падает во двор вместе с ржавой пылью от железной крыши. Окна держатся на потрескавшейся замазке и на честном слове.
Я подхожу к двери. Стучу. Жду. Проходит целая минута, пока она наконец семенящей походкой не подходит к двери. Дверь застревает в проеме, и, чтобы открыть ее, маме приходится довольно сильно ее дернуть. Дверь содрогается, петли ноют.
— Джо, ты знаешь, который час?
Я киваю. Почти семь тридцать.
— Знаю, мам.
Она закрывает дверь, я слышу, как скрипит цепочка, и дверь открывается снова. Я захожу внутрь.
В этом году маме исполнится шестьдесят четыре, но выглядит она на все семьдесят, не меньше. В ней метра полтора роста, и вся она состоит из изгибов в каких-то неподходящих местах. Некоторые из этих изгибов переходят в другие, а некоторые настолько массивны, что оттягивают морщинистую кожу сзади на шее. Седые волосы обычно затянуты в пучок, но сейчас они покрыты чем-то вроде старой сетки для волос, прикрывающей бигуди. Глаза у нее голубые, но бледные, почти выцветшие, и прикрыты толстыми очками, которые никогда не были в моде. На ее лице три родинки, и в каждой торчит по черному волоску, которые она никогда не удаляет. Над верхней губой — мягкая полоска волос. Она похожа на старшую сиделку в доме престарелых.
— Ты опоздал, — говорит она, встав поперек входа и поправляя свои бигуди. — Я так волновалась. Я уже собиралась звонить в полицию. Я чуть не позвонила в больницу.
— Мам, у меня были дела на работе, и вообще… — говорю я, с облегчением думая о том, что она не заявила полиции о моей пропаже.
— Слишком занят, чтобы матери позвонить? Слишком занят, чтобы хоть на секунду задуматься о моем разрывающемся сердце?
Я это все, что у нее осталось. Неудивительно, что папа умер. Везунчик. Создается впечатление, что моя мать живет ради единственной цели — говорить. И ворчать. Ей здорово повезло, что эти две вещи можно делать одновременно.
— Мам, я же сказал, прости.
Она сжимает мое ухо. Не слишком сильно, но достаточно, чтобы показать, насколько она обижена. Потом обнимает меня.
— Я приготовила тебе котлеты, Джо. Котлеты. Твои любимые.
Я протягиваю ей розу, которую сорвал в саду у Анжелы. Роза слегка помята, но в момент, когда я вручаю маме этот красный цветок, выражение ее лица непередаваемо.
— О, Джо, ты такой внимательный, — говорит она, поднося розу к носу, чтобы понюхать.
Я пожимаю плечами.
— Просто хотел тебя порадовать, — отвечаю я и начинаю улыбаться, глядя, как улыбается она.
— Ай! — произносит она, уколов себе палец одним из шипов. — Ты даришь мне розу с шипами? Что
