но боли уже не чувствует. И тут же явился новый и свежий треск, начинался он с корня, переходил на ствол и совсем скоро — на ветки. Гул торможения, и он уже на земле: со сломанным позвоночником, ногой, ребром и трещиной в черепе. Знает, помнит, что его ищут, и потому решает карабкаться и ползти через лес, через густую безнарядицу веток, через болота. Жрать траву и искать воду в низинах. Потом поселки и глухие заброшенные деревни, граница и Австрия.
Спустя годы он вернулся в Россию, все так же объявленный в розыск, с заросшими переломами и длинными изгибистыми рубцами у рта. Вернулся, чтобы снова увидеть Танюшку, чтобы впервые ее целовать, но только в этот раз муж оказался дома. После ящика «Советского шампанского», выпитого на троих, муж позвонил в милицию и тут же сам дал показания, сдал его на двенадцать лет. На «веки вечные», как казалось ему тогда и как кажется всякому, кто пытался хоть раз думать о времени.
На всей земле у него было два дорогих существа: его собака Юнгур и Танюшка. Матерился он не побожески, пил водку как сволочь и как сволочь умел любить. Он встал, надел валенки на босу ногу и голый по пояс вышел в подъезд. Он бил в соседскую дверь кулачищем и издавал свойственный только ему одному дикий звук: «Танюшка, открой, пить будем!» — что-то среднее между лаем и воем.
Зарево
В комнате, разделенной на три части: детскую, кабинет и спальню, уже четвертый час орет двухмесячный Миша. Маша расстегивает лифчик, и Миша сноровисто начинает есть. Он охотливо жмется к матери, крошечными ладошками пытаясь захватить всю грудь. Маша пеленает ребенка. Точными движениями она приподнимает Мишины ручки и плотно укладывает одеяльце. Теперь, когда Миша уже походит на гусеничку в шелковом коконе, Артем берет его на руки и аккуратно укладывает в коляску.
Повисший на потолке запах напоминает запах, что держится в кабаке, а плутающие полеты мотыльков — яркую светомузыку. Блудливые мотыльки петляют около единственной лампочки, касаясь ее щетинистыми лапками. Тень от целлофановых крылышек падает на бурый, пахнущий старостью паркет. С глухим шелестом шевелится тень и оставляет ощущение суеты в пустой комнате. Через минуту входит Маша, следом за ней муж. Маша достает из кармана кусок бумаги и быстро скручивает папироску. Она смачно плюет на пальцы и аккуратно приклеивает конец бумажки. Туго затянув махровый пояс халата, она усаживается на подоконник. Ее ступни касаются ребристого облицовочного камня, она наклоняет голову вниз и затягивается.
— Дура. Перестань. Ты упадешь.
— Если судьба — упаду.
— Да, мой отец тоже так говорил.
Маша задерживает дыхание и передает папироску мужу.
— Они там все так говорили.
— И как его мать отпустила.
Артем затягивается, задерживает дыхание и молчит. Маша с разбегу прыгает на кровать, оставляя на матрасе ямы, и снова залезает на подоконник.
— А маме похер. Она себя страстно любит.
— А зачем же ей муж тогда?
— Чтоб был. Меня же бабка воспитывала, а не она. Бабка и отцу вместо жены была, он у нее жил. Помню, как-то рассказывала: однажды, мне тогда полтора года было, приходим домой, а на кровати отец спит; проходим дальше в комнату, смотрим — а под кроватью гранатомет. Отцу, оказывается, просто лень его сдавать было.
Тема снова затягивается, замолкает и выставляет два пальца. Через минуту он продолжает и протягивает косяк Маше:
— Прикинь, он дважды в какого-то урода целился, но тут же, короче, приходил приказ не стрелять.
— Почему?
— Вот и пойми попробуй. Ну, типа, это никому не выгодно.
— А зачем тогда его на работу взяли?
— Чтоб был.
Маша начинает звонко и беспрерывно смеяться, мотылек громко ударяется о лампочку, отлетает назад и снова повторяет попытку проникновения.
— А потом его выгнали, когда он автобус с людьми перевернул.
Родители Артема познакомились за пять лет до его рождения. Потом отца забрали в армию, и два года он писал маме письма: «Здравствуй, любимая! Что же со мной произошло! Выдали, наконец, мне носки и берцы, на призывном тоже выдавали, но совсем не такие, вообще неудобные, а эти удобные. Те, когда я приехал в часть, заставили меня выбросить. Пришлось прямо в портянках ходить, кстати, когда зима, в них гораздо теплее и мозолей меньше натираешь, но это только если правильно намотаешь. А потом нам в подразделении снова разрешили носки, а вот сапоги уже не достать было. А как твои дела? Скучаешь по мне? Всё будет хорошо. Жди солдата».
Поначалу все пассажиры дремали. Им снились молочные реки, кисельные берега, обетованная земля и обитель блаженных. Они ехали семьдесят километров в час, покачиваясь и пробуждаясь. Среди одинаково темного пейзажа наблюдали за тем, как полыхали нефтяные зарева. Эти факелы горели на буровых, будто огнедышащие драконы выясняли свои отношения. Днем и ночью в пурпурных отсветах кипели здесь эти схватки.
Затем окончательно наступила ночь. Коля впервые вез кого-то в темноте. Среди пассажиров были и дети, и они тихо посапывали, взрослые каноном храпели и успевали ворчать во сне.
Он мчался и не замечал, как один за другим просыпались люди, как мгла становилась рассветом. Ему казалось, он верил, что он один среди всего этого пространства, что он растворился в нем и завидел бесконечное зарево. Всплыли все воспоминания: о семье, о сыне. Самые яркие: как впервые вернулся из школы с расквашенным носом и не от боли плакал, как любимая встретила его из армии, кинулась ему на шею и, кажется, провалилась в обморок. Он вспомнил о жизни, которую прожил и еще не до конца. Всё это стало чем-то очень маленьким и неважным. Чем-то, что не могло сравниться с этим бесконечным заревом.
Следом за заревом Коля увидел свет. Желтый свет обыкновенной лампочки. Те же самые лица, одно за другим, появлялись и исчезали. Тонкое белое платье жены и черная кружевная косынка на ее голове, чей-то вой и детские всхлипывания. Голоса входили из коридора и проходили в комнату, смешивались, звучали, скрипели, давили и утопали в одном общем звуке. Звуке тишины.
Между стволами деревьев отдыхают от солнечного полудня волчьи ягоды. На вкус они чуть кисловаты, красные прожилки выдают их вязкость, а гладкая кожица — наличие яда. Все сухие ягоды летят в овраг. Там они сгнивают, смешиваясь с черноземом. Машенька держит на руках Мишеньку, рядом идет Артем. Они идут вдоль тропы, где растет металлическое ограждение. Оно защищает надгробья, у которых тоже есть свои имена, в быту гранитных мастерских называемые «ступенька», «плечики», «арка», «волна». Бабушку идут поминать. Давно померла, сразу, как узнала, что зять много людей угробил.
Итак, начались длинные суды, на которых Коля присутствовал, но давать показания отказывался. С повязкой на голове и шрамом возле пупка, он был невозмутим и спокоен. Заседание то удаляло, то возвращало в зал суда его жену, длилось около двух часов, хандрящие «кивалы» обсуждали, кто, где охотился и какая была добыча. Затем судья встал, чуть наклонился вперед и объявил Коле приговор, вспомнил, что не все жертвы еще опрошены, понял, что только в тюрьме подозреваемый не сможет оказать на них давление, отказал адвокату выпустить Колю под залог. Коля сидел тихо, вспоминал полыхания нефтяных зарев среди одинаково темного пейзажа, ругал огнедышащих драконов, что в пурпурных отсветах устраивали вдоль дороги схватки. Потом к нему подошла жена, поцеловала его в мокрый лоб и пообещала что-нибудь предпринять.
Жена его, Люся, первое время была вымышленным персонажем для сослуживцев. Она писала ему раз в неделю и ничего не обещала — ни совместной койки, ни тещи и ни детей, ни пятнадцати годов брака и
