классе, он принес свежекупленные пластинки. «Это Малер? – спросила Наташа. – Какой молодой…» Так началось, никакой романтической истории, Женя трогательно о ней заботился, и она стала его женой. Единственное ее условие было – спать в разных комнатах. Зачем спать вместе? Неопрятно и как-то бессмысленно. От телесной близости Наташа скоро стала уставать – болела голова, особенно после того, чему они так и не дали названия. Женя, похоже, немножко страдал – от нехватки субстрата в их жизни, но он был слишком привязан к Наташе, чтобы обижаться. Тот, кто больше любит, должен больше терпеть? – Нет, нет, за эти годы они очень подружились. О возможности детей не говорили. Женя все ждал – обоим под сорок, – потом привык: вот такая жена у него особенная, оттого и не спит с ним. Ничего, ничего, все будет. И правда – то ли с появлением трио, то ли, наоборот, трио родилось от нового в их любви – становилось лучше.
«Мы привыкли друг к другу, мы стали родные, – думала Наташа с непривычной сентиментальностью и дремала. – А дети? – Не всем же иметь детей. А ну как родятся уродцы, вроде Владика с Сашенькой? Нет, конечно, а все равно страшно: роды и все такое, будут трогать чужие люди». Но и это не пугало – она ждала Женю, все было хорошо. «Тарам-тарам—тарам-тарам, – напела Наташа из фортепианного квартета Брамса, у нее внутри всегда звучала музыка. – Вот бы сыграть! Мендельсон и Брамс – куда лучше?» Интересно он сказал про реальное время… Позвонил телефон.
Наташа взяла трубку, и тут же Мендельсон с Брамсом, и Гнесинка, и Резекне – все стало прошлым, тем, чего нет и что нельзя исправить.
– Женя… – хныкал Валя. – Тут скорая, милиция… Короче, Жени больше нет.
– Что за идиотизм?! Да говори же ты, – зарычала она в трубку, и махнула рукой, и удивилась тому, что сердце стучит не часто, а лишь очень-очень сильно – каждый удар отзывался болью. Вступил чужой фатоватый голос:
– Говорит капитан Горьков. Привезите паспорт мужа. Соседей опросили? – это уже не ей. – Давайте, веселее. – Снова Наташе: – Мы считаем причиной смерти вашего мужа падение с высоты собственного роста. – Он боялся и оттого говорил твердо.
Дальше – опять про паспорт, про морг, поиски ручки, такси, опознание. Наташа совсем не чувствовала своего тела, и еще – не было страшно. Валя плакал, обнимал ее за плечи: «Не хочу утешиться раньше тебя». Ему она только сказала: «Это от тебя не зависит».
Женю несколько раз ударили по голове – так было в справке из морга, – вытрясли сумку и ушли. Искать убийц ей не хотелось – пусть Валя занимается, это его соседи убили Женю. Впрочем, какая разница? Они такие же, как все теперь – как те, что ходят по улицам, ездят в метро, – хотели не убивать, так, ограбить.
Приезжали люди, она настаивала на невозможном – чтобы Женю привезли домой, не вышло, справки, похоронный агент, куча обычаев – занавесить зеркала, зачем? Наташа постановила себе не оскорблять чужих чувств и все-таки их оскорбляла. Справка в церковь (тело подготовлено к обряду погребения), много людей, денег, непрерывный кофе, кого-то надо утешать, тоже чудно. Душа находится с нами то ли три дня, то ли девять… и так далее – все это к ним с Женей отношения не имело. Против отпевания она, конечно, не возражала, Женя был крещеным, иногда ходил в церковь, вроде даже причащался, – Наташа его не спрашивала.
Яснее всего запомнился ей сон в ночь перед похоронами. Наташе приснилось, что старый их дом под Резекне снесли. На самом деле дом снесли еще в начале семидесятых, а на его месте построили детский сад «для детей трудящихся», как говорили в ее семье. В этом доме прошло ее раннее детство, он всегда снился ей целым и только в важных случаях, когда предстояло принимать решение. В подобных обстоятельствах, она слышала, снятся птицы, ей же снился дом, без подробностей, теперь – не дом, а его отсутствие.
Поплакать не удалось. Хотелось остаться с Женей наедине, что-нибудь сказать ему, но кругом были люди – в морге, в церкви, на кладбище. Люди лезли помочь – выбрать гроб, заплатить, одеться (юбка, косынка), подсунуть бумажку с молитвой, целовать – там где венчик, взять горсть земли и прочее в этом роде.
«Благословен Бог наш…» – начал священник, совсем молодой, младше Жени. Был страх сделать не то, обидеть присутствующих, которые, казалось, переживают куда напряженнее, чем она. Снова много странного: возле входа одна незнакомая тетка всех поздравляла с праздником, другая заявила, что умершие насильственной смертью не спасутся. «А как же ваш Христос?» – хотела спросить Наташа, но – какая разница?
Пели чисто. Слов она почти не разбирала, но музыка действовала независимо. «Плачу и рыдаю, егда помышляю смерть…» – пел привыкший к покойникам хор. На «Ве-е-ечная память» многие заплакали – так подействовала малая секунда между первой и третьей «е» у баса – большинство были музыкантами. Совсем в конце священник произнес проповедь. Спокойным тоном он сообщил, что надо не плакать, а регулярно посещать церковь, молиться. И еще – Бог не посылает испытаний, которые нам не под силу. «Значит, это Бог убил Женю? – удивилась Наташа, – кому он это говорит?» «Видишь, как меняется Женино лицо?» – сквозь слезы спрашивал Валя, ничего такого она не заметила. Под «Святый Боже…» выносили гроб, и один из присутствующих, она его никогда не встречала, человек ученого вида и, скорее всего, неверующий, довольно громко спросил у священника, почему же это, когда распяли Христа, то разодралась завеса и гробы повылезали из могил, а тут вот невинного человека убили, и ничего. Священник улыбнулся: «У отца Иакова спросите, он еврей, может с Богом спорить», – и ушел.
Еще был автобус, и кладбище, и рабочие – мрачные ангелы, у них тоже завелось много примет: «Не говорите нам «до свидания»«. На кладбище не было плохо, но и хорошо, разумеется, не было. Она снова поцеловала Женю, потрогала руки, попробовала прошептать что-нибудь ласковое, но так, в общем, и не попрощалась.
Последними в ряду мероприятий шли поминки, это было уже теплее, особенно к вечеру, когда выпили и перестали следить за каждым словом, и исчезли страх и порожденная им истерическая веселость. Запомнилось всего несколько вещей: во-первых, пьяная ненависть Инги – она следила, достаточно ли Наташа скорбит. Прежде чем Валя увел ее, Инга успела наговорить и про детей – хорошо, что не завели, – и про скорое ее, Наташино, повторное замужество. «Это недоразумение», – только и отвечала Наташа. Во- вторых, очень активно вел себя так и не установленный человек ученого вида. Он говорил про убийц и тоже, как показалось, лишнее: «Ненависти у меня к ним нет! Ненависть – слишком теплое чувство. Есть наш долг – найти, и я займусь этим. Чтобы мы, оставшиеся, могли жить в этой стране». Все понимали: ничего он не сделает.
А потом была Женина игра – сокурсники принесли записи, она многое слышала впервые, например «Сонату-воспоминание» Метнера. Женя любил Метнера, и Скрябина, и Рахманинова – и тут только Наташа поняла, как интересно он когда-то играл и насколько в этом было больше первичной музыкальности – не сделанности, а самого главного – именно музыкальности, которая слышна, даже когда артист не в форме или не очень готов. У Жени ее оказалось куда больше, чем у других ребят из института и у самой Наташи.
Слушая Метнера, она впервые за эти дни испытала какое-то чувство – жалость к Жене, немножко к себе, к тому, что вот была жизнь и она уже в прошлом, а настоящего никакого нет. Прежде Наташа не думала про то, «чтобы двое были одно», не думала и теперь, но вот – жалко, очень жалко Женю, даже не того, что его нет, а его самого.
Она проснулась очень рано и поняла, что теперь, чтобы что-нибудь почувствовать, необходимы особенные усилия. «Меня нет», – сказала она громко и повторила еще громче. Наташа умылась и оделась, руки и ноги слушались, но душа ее, по-видимому, отделилась от тела. «Значит, была душа, – решила она. – Не так ли умирают?» Но было ясно – она жива и будет жить.
Попробовала покурить – кто-то забыл сигареты, – не пошло, закашлялась, но курение чуть-чуть вернуло ей живые ощущения. Наташа посидела за роялем, вдохнула запах Жениного свитера, прилегла и задумалась о себе – как никогда не думала.
Со смертью Жени кончился не то что целый этап – кончилась вся жизнь. Наташа не разделяла прошлое на периоды: и Резекне, и Рига, и институт, и все эти оркестры были одним настоящим, всюду она была девочкой, чуть отстраненной, немножко одинокой, но от одиночества не страдающей. Что-то будет теперь?
Стал звонить телефон. От предложений приехать посидеть она твердо отказывалась. Частью звонили
