Впрочем, надо присмотреться: всюду жизнь, всюду люди должны быть симпатичные и не очень, и не заключена ли нравственная ошибка в самом этом слове «они»?
В середине июня замглавврача просит Эмиля явиться в рабочий день. — Заболел кто-то ценный? — Нет, вызывают в «органы», для беседы. — Зачем? — Разве можно об этом по телефону? — Начальница его спокойна, и Эмилю пугаться нечего.
Один из массивных серых домов, заметных из электрички: здесь эти самые «органы» помещаются. Возле проходной его ожидает старший лейтенант, ему лет тридцать, а может быть, и не тридцать, Эмиль уже понял, что возраст он определять не умеет. Вежливый, за руку здоровается, лицо некрасивое, в оспинах. Лейтенанта он рассмотрит потом, а пока что они направляются в бюро пропусков, все движется законным порядком.
Страшновато чуть-чуть, да и зачем эти подробности, когда — для беседы? Можно поговорить, например, и в больнице. Нет, у нас так не принято.
Наконец они проходят в кабинет, который лейтенант делит еще с одним молодым человеком. Тот изготавливает из картона скоросшиватели, такие всюду продаются и стоят недорого, и занимается ими все время, пока лейтенант допрашивает Эмиля. В кабинете бедно, даже не бедно, а прямо-таки разруха, нищета, больница и то современнее. На стене карта мира, на подоконнике — газета с окурками, кипятильник, израсходованные пакетики из-под чая.
— Курите? — Лейтенант протягивает пачку.
— Нет, — зачем-то врет Эмиль. — Могу я поинтересоваться…
Потом, ему все объяснят, а пока пусть послушает: против себя и ближайших родственников он может не свидетельствовать. Понятно? Тогда распишитесь. Еще минуточку внимания: о каких именно родственниках идет речь. Муж — жена, сын — дочь… Список заканчивается неожиданно: дед, бабка. Эмиль смеется, чуть заискивающе:
— Прямо написано — «бабка»?
— Да, таков юридический язык, — его собеседник тоже улыбается, ласково.
Все? Нет, теперь Эмиль сам прочтет статью про то, какая ответственность предусмотрена за ложные показания. И за отказ от дачи показаний. Значит, он вызван свидетелем?
— Ладно, какой там… — лейтенант машет рукой: поступил сигнал, и они его отрабатывают.
Эмиль рассматривает книгу: странно издан уголовный кодекс, с карикатурами. А лейтенанту нравится: расслабляет. Наконец он показывает Эмилю бумагу, ту самую, которая — сигнал. Имя автора ничего Эмилю не говорит, и он его сразу забывает. Чужие люди явились в наш дом — вот общее настроение бумаги, про него писано, про Эмиля. А вывод такой: не позволим! Ничего не позволим: опытов над людьми, трансплантации наших граждан на органы. Поэтому лейтенант и пригласил Эмиля: имеет он отношение к трансплантации? Нет? Так и запишем. Лейтенант вздыхает и принимается печатать протокол: медленно- медленно, все старенькое, допотопное.
А что Эмиль вообще думает о трансплантации? — Не решение проблемы, конечно, но в отдельных случаях… Некоторым из его больных пересадка сердца сильно удлинила бы жизнь. Да только нет никакой у нас трансплантации. А органов хватает — вон сколько аварий и катастроф. Но тут знаете, какая организация нужна? Заморозить, доставить, быстро врачей собрать. У нас и простых-то вещей нет, а уж трансплантации…
— Эх, лента стерлась вся, — опять вздыхает лейтенант.
Давно не видел Эмиль матричных принтеров. Он решается теперь покурить, смотрит в окно: надо же, скоро вечер. Сосед лейтенанта уходит, где-то там, в районе дач, спускается солнце. Наконец и лейтенант доделывает работу и принимается за рассказ об успехах их службы, об огромных технических достижениях, о том, какие они молодцы. Единственная некоррумпированная организация. Вот ведь, кто б мог подумать.
Вроде, можно уходить, сейчас лейтенант подпишет пропуск. И вдруг он просит Эмиля ответить еще на один медицинский вопрос:
— Скажите, грыжа диафрагмы — это очень опасно? — как он разволновался, даже голос стал выше.
— Нет, что вы! — восклицает Эмиль, его отпустило. — Ерунда. Не ложитесь сразу после еды — вот и все.
Оказывается — не всегда ерунда. У лейтенанта ребенок умер от этого, двухлетняя девочка. Операцию сделали — и умерла.
— Где? — теряется Эмиль, трудно все время вот так перестраиваться. — Не у нас?
Нет, девочка умерла в Москве, в ведомственной больнице. У нас таких операций, сказали, не делают. Так и есть… А недавно у лейтенанта еще одна дочь родилась, какова вероятность, что — с грыжей?
За последние несколько минут лейтенант очень изменился. Или это свет так падает? А про грыжу Эмиль почитает, поспрашивает.
Вечером в субботу двадцать первого июня на дачу к нему заезжает Боря: футбол посмотреть, после грозы телевизор у него не работает. Эмиль к футболу равнодушен.
— Великая игра, — объясняет Боря. — Кульминация всего мужского: удар — гол. Как секс. — Жене и ребенку лучше не слушать. — Только футбол еще лучше, с бабой там — мало ли, облажаешься, а тут полтора часа чистого кайфа. Понятно?
Да понятно, все Эмилю понятно.
Наши выиграли, и Боря собирается уезжать — очень довольный: не хвост собачий, в четверку сильнейших вышли. Крякает удовлетворенно: хороший тренер у нас, голландец! Он, Боря, всегда говорил: надо брать иностранного специалиста. Жалко, Эмиль так ничего и не понял в футболе.
— Будь проще, — советует Боря, — и к тебе потянутся люди.
Хочет ли Эмиль, чтобы к нему тянулись люди? Вроде, не особенно.
— Аристократ, аристократ, так и есть, дайте ручку поцелую.
— Перестань, — просит Эмиль, — не кривляйся.
— Слушай, а они тебя любят — там? — показывает в сторону станции.
— Смотря кто, Боря, нет никаких «они». — Рассказывает немножко про лейтенанта и его дочерей, эх, так он и не почитал про диафрагмальную грыжу. — А любят ли? — Эмиль задумывается. — Если честно: не любят, нет.
— Ну и чего ты цацкаешься с ними? Совесть замучила? Знаменитое чувство вины? — Тут, может быть, Боря и прав: чувство вины, перед всеми — сначала родители, теперь жена, ребенок — Эмилю присуще. А уж перед некоторыми больными он как виноват! — навсегда.
— А тебя, Боря, — хочется ему спросить, — совесть ни за что не грызет? — Нет, не грызет, конечно: он ей не по зубам.
— Ладно, — Боря хлопает товарища по спине, — все будет кока-кола, живи футболом! — и уезжает, а из-за станции слышится рев: «О-ле, о-ле, о-ле, впе-ред, впе-еред…» Там грохот, рев, салюты, сигнализации у машин надрываются, у нас на дачах пока спокойно. «Оле, оле» — да, развивается язык. Пьяная, плавающая, наглая интонация.
Днем в воскресенье, двадцать второго июня, передают: «Скорбь, связанная с годовщиной начала войны, разбавляется нашей общей радостью о вчерашней победе». И тут же звонок: все понимаем, но нельзя ли срочно — в больницу?
На «скорой» оживленно. Здоровенный дядька лет тридцати, еще фельдшер, милиционер, еще человек какой-то со стертой внешностью — в пиджаке, а на кушетке — парень, крепкий такой, качок. Фамилия его — Попров, семнадцать лет. Плохо именно ему, сердце болит. Стоило ли ехать? Эмиль смотрит парня, слушает, кардиограмма, то-другое, так и есть — здоровехонек. Нервничает только, дрожит он очень, оттого и помехи на кардиограмме, а так — ничего. Надо писать заключение.
— Фамилия как? Попов?
— Попров, — ревет здоровенный дядька. — Попров Алексей! — Он не знает, кто такой Попров? —
