всему, что он наблюдает, но он никогда не может быть вполне уверен в том, что его картина единственная, которая могла бы объяснить его наблюдения. Он никогда не будет в состоянии сравнить свою картину с реальным механизмом, и он не может даже представить себе возможность и смысл такого сравнения» [92].
Крупнейший американский физик Р. Фейнман († 1991 г.): «Вот почему наука недостоверна. Как только вы скажете что-нибудь из области опыта, с которой непосредственно не соприкасались, вы сразу же лишаетесь уверенности. Но мы обязательно должны говорить о тех областях, которые мы никогда не видели, иначе от науки не будет проку… Поэтому, если мы хотим, чтобы от науки была какая-то польза, мы должны строить догадки. Чтобы наука не превратилась в простые протоколы проделанных опытов, мы должны выдвигать законы, простирающиеся на еще не известные области. Ничего дурного тут нет, только наука оказывается из-за этого недостоверной, а если вы думали, что наука достоверна, — вы ошибались» [93].
Особенно ярко проявляется гипотетичность научного познания в области микромира. Один из творцов квантовой механики В. Гейзенберг († 1976 г.) по этому вопросу писал: «Микромир нужно наблюдать по его действиям посредством высокосовершенной экспериментальной техники. Однако он уже не будет предметом нашего непосредственного чувственного восприятия. Естествоиспытатель должен здесь отказаться от мысли о непосредственной связи основных понятий, на которых он строит свою науку, с миром -чувственных восприятий… Наши усложненные эксперименты представляют собой природу не саму по себе, а измененную и преобразованную под влиянием нашей деятельности в процессе исследования… Следовательно, здесь мы также вплотную наталкиваемся на непреодолимые границы человеческого познания» [94].
Р. Оппенгеймер († 1967 г.) — создатель атомной бомбы: «Я имел возможность проконсультироваться с сорока физиками-теоретиками… Мои коллеги, несмотря на различие их взглядов, придерживаются, по крайней мере, одного убеждения. Все признают, что мы не понимаем природу материи, законов, которые управляют ею, языка, которым она может быть описана» [95].
К следующим выводам приходят наши отечественные философы. В коллективном труде «Логика научного исследования», составленном под руководством директора Института философии П. В. Копнина († 1971 г.), читаем: «К идеалу научного знания всегда предъявлялись требования строгой определенности, однозначности и исчерпывающей ясности. Однако научное знание всякой эпохи, стремившееся к этому идеалу, тем не менее не достигало его. Получалось, что в любом, самом строгом научном построении всегда содержались такие элементы, обоснованность и строгость которых находились в вопиющем противоречии с требованиями идеала. И что особенно знаменательно — к такого рода элементам принадлежали зачастую самые глубокие и фундаментальные принципы данного научного построения. Наличие такого рода элементов воспринималось обычно как просто результат несовершенства знания данного периода. В соответствии с такими мнениями в истории науки неоднократно предпринимались и до сих пор предпринимаются энергичные попытки полностью устранить из науки такого рода элементы. Однако эти попытки не привели к успеху. В настоящее время можно считать доказанной несводимость знания к идеалу абсолютной строгости. К выводу о невозможности полностью изгнать даже из самой строгой науки — математики — «нестрогие» положения, после длительной и упорной борьбы, вынуждены были прийти и «логицисты»…
Все это свидетельствует не только о том, что любая система человеческого знания включает в себя элементы, не могущие быть обоснованными теоретическими средствами вообще, но и о том, что без наличия подобного рода элементов не может существовать никакая научная система знания» (Логика научного исследования / Под ред.
Эти заявления ученых становятся еще более понятными в свете общего взгляда на характер развития научного знания. Все оно делится как бы на две неравные части: первая — действительное знание, имеющая незначительный объем, и вторая — незнание, занимающая почти весь спектр науки: теории, гипотезы, модели, «догадки», по выражению Р. Фейнмана. При этом, по мере роста второй части, объем первой, естественно, уменьшается, поскольку решение каждой проблемы, расширяя кругозор знания, порождает целый круг новых вопросов, то есть увеличивает незнание, и так до бесконечности. Это хорошо понимал уже древний мудрец Сократ († 399 г. до Р. Х.), и потому вполне искренне говорил: «Я знаю, что ничего не знаю».
Академик В. И. Вернадский, оценивая этот процесс развития познания в науке, писал: «Создается единый общеобязательный, неоспоримый в людском обществе комплекс знаний и понятий для всех времен и для всех народов. Эта общеобязательность и непреложность выводов охватывает только часть научного знания — математическую мысль и эмпирическую основу знаний — эмпирические понятия, выраженные в фактах и обобщениях. Ни научные гипотезы, ни научные модели в космогонии, ни научные теории, возбуждающие столько страстных споров, привлекающие к себе философские искания, этой общеобязательностью не обладают. Они необходимы и неизбежны, без них научная мысль работать не может. Но они преходящи, и в значительной, непреодолимой для современников степени неверны и двусмысленны: как Протей художественной чеканки, они непрерывно изменчивы» [96].
Вторая часть — «леса» науки — все это не есть подлинное знание, хотя по необходимости и принимается за таковое. Академик Г. Наан потому как-то заметил: «Мало кто знает, как много надо знать для того, чтобы знать, как мало мы знаем…» Именно по той причине, что главная движущая часть науки никогда не есть знание окончательное, истинное, Фейнман говорил о ее недостоверности. Польский ученый С. Лем назвал эту часть науки мифом: «И как каждая наука, кибернетика создает собственную мифологию.
И сейчас невольно хочется задать вопрос: не произошла ли гибель некоторых культур, скажем египетской, и деградация некогда мощных течений мысли, например древнеиндийской, потому, что они достигли того уровня незнания, которое уже не поддавалось разрушению? Кто знает, сколь упорной окажется сила незнания в европейском знании?» [98].
Приведенные высказывания достаточно красноречиво отвечают на вопрос о достоверности научного знания. Оно, оказывается, всегда ограничено, условно, часто ошибочно и потому никогда не может претендовать на абсолютную истинность. Даже по проблемам (часто самым фундаментальным) материального мира оно не в состоянии иметь окончательное, достоверное знание. В таком случае, естественно, возникает вопрос: может ли что-то достоверное сказать наука по проблемам духовного порядка, которыми она вовсе не занимается? — Ответ очевиден.
Эта условность научного знания становится еще более очевидной при рассмотрении научных критериев истины.
6. О критериях в науке
Поскольку здание наук возводится не только на основании наблюдений, экспериментов, измерений, но и на гипотезах и теориях, встает со всей силой вопрос о критериях. Факты сами по себе еще мало говорят исследователю, пока он не найдет общей для них закономерности, пока не «свяжет» их одной общей теорией. В конце концов любое понимание какой-то группы явлений мира и тем более миропонимание в целом есть не что иное, как теория, которой придерживаются большая или меньшая часть ученых. Можно ли доказать истинность данной теории? Оказывается, нет такого абсолютного критерия, с помощью которого
