Женский клуб по вторникам

он или сказал правду о ее имени. Друзья советовали ей забыть об этом и говорили, что имена не имеют значения. Но это событие уже заронило прекрасное семя мысли глубоко внутри нее. Мысль о том, что слова имеют глубокий смысл, дремала внутри Лакс в ожидании лучика солнца, который заставил бы ее прорасти.

— Я присоединяюсь к вашей, ну, писательской штуке, — заявила Лакс однажды во вторник за ленчем. И уселась во главе стола в конференц-зале. При этом ее фиолетовая мини юбка задралась, обнажив дырку на полосатом чулке цвета фуксии с голубым, спешно замазанную прозрачным лаком для ногтей, чтобы предотвратить дальнейшее расползание по ноге.

«О нет, не присоединяешься, — хотела сказать Эйми. — Подними свою задницу со стула и проводи ее обратно на свое секретарское место. Этот час ленча мой».

Если бы она произнесла эти слова вслух, быть может, у Лакс задрожали бы губы, может быть, она вышла бы из комнаты в слезах. А может, и нет. Лакс могла бы послать Эйми к черту и остаться на своем стуле, но Эйми не суждено было это узнать, потому что у нее не хватило мужества или прямоты, чтобы воспрепятствовать Лакс и приказать ей убраться из клуба.

И вот так Лакс с ее неразборчивыми рукописями, читать которые было непросто из-за слов «значит» и «типа», а ими была усеяна вся ее речь, стала членом литературного клуба Эйми. После первого выступления Лакс (что-то про дохлую кошку, которую ее бойфренд переехал на мотоцикле) между всеми остальными членами клуба через корпоративный Е-мэйл распространилось новое правило: «Никакого смеха, как бы смешно Лакс ни выражалась». Когда в составе клуба осталось всего лишь трое, Эйми могла бы почувствовать по отношению к Лакс благодарность за ее упорное пребывание в нем, хотя бы по причине того, что так их было больше. Но она не чувствовала ни капли благодарности. Постоянное присутствие Лакс, ее юношеская неопытность и невежество с каждой неделей раздражали Эйми все сильнее.

Марго Хиллсборо узнала о клубе из офисных сплетен и сразу же забыла об этом, пока не увидела женщин, которые вошли в конференц-зал с бумагами в руках и спустя час вышли оттуда, обнимая друг друга и вытирая слезы. «И мне бы так, — подумала Марго. — Я умею писать, — сказала она себе. — Я сделала успешную карьеру, выражая свои идеи и аргументы на бумаге. Конечно, я смогу написать что-то новое и интересное». Марго ломала голову в поисках нити, за которую она могла бы ухватиться, чтобы женщины из писательского клуба поняли, что она талантлива. Если бы только ей удалось придумать глубоко трагичную и непохожую на другие историю, она тоже получила бы свою долю душевного тепла и общности, которые просачивались из конференц-зала каждый вторник после ленча. Она все еще ждала прихода вдохновения, когда вторничная группа Эйми начала свой эротический этап.

Внезапно Марго словно прорвало, и она только успевала записывать свои фантазии. А потом, держа в руках листы бумаги с написанной на них историей, она бесстрашно вошла — Марго умела ходить только так — в конференц-зал, прервав повествование Лакс, села и таким образом присоединилась к ним, даже не будучи приглашенной.

— Хочешь, начни после меня, потому что я почти закончила, — сказала Лакс и снова уткнулась в свое непристойное произведение.

— Да, если остальные не против, — вежливо ответила Марго.

— «И потом, да, потом, когда он кончает, это похоже на радостное мычание», — продолжала Лакс читать свою историю.

— Радостное мычание, — повторила Брук, словно пробуя фразу на вкус и оценивая ее качество.

Лакс настороженно взглянула на нее и продолжила:

— «Потом это мычание становится громким, точно, и потом он, я имею в виду, звук его оргазма, он, типа, сотрясает всю комнату. И эта девушка, да, она, типа, прифигевает от того, как он кричит, да, потому что она знает, что он знает, что соседи могут их услышать, да, так, ха-ха! А потом все заканчивается. Конец».

Лакс сложила лист бумаги пополам и быстро села.

— Я прошу прощения, это все? — спросила Брук, наклонив голову в недоумении.

— Это все, — сказала Лакс. — Конец, я же сказала, конец. Ты что, оглохла?

— Да, это все. Это конец. У кого-то еще есть истории? Марго, ты готова прочитать нам свой рассказ? — поспешно спросила Эйми, которой хотелось побыстрее закончить с этим, оставить позади Лакс с ее болезненной восприимчивостью.

— Ты правда написала «ха-ха!» в твоем рассказе? Или это была твоя реплика как редактора? — вежливо осведомилась Марго.

Лакс крутанулась на стуле и уставилась на Марго, пытаясь понять, хотела ли та оскорбить ее этим вопросом. Но на открытом лице Марго играла полуулыбка, и Лакс решила, что ей ничего не угрожает.

— Я написала «ха-ха!», — подтвердила она.

— Ну и отлично! — изо всех сил пыталась перевести беседу в другое русло Эйми. — Спасибо, Лакс. Кто-нибудь еще хочет почитать?

— Постой. Я, кажется, пропустила что-то в твоем рассказе, — сказала Брук, обращаясь к Лакс.

— Что же это? — спросила Лакс, стараясь сохранять непринужденность в голосе. Она пробилась в эту комнату, имея на то свои причины. Если она будет продолжать занимать оборонительную позицию каждый раз, как заподозрит нападение, ей не получить от этих женщин того, что она хочет.

— Она не кончила, — произнесла Брук.

— Не кончила.

— Почему?

— Просто не кончила.

Брук снисходительно посмотрела на Лакс, такую молодую, такую хорошенькую, такую глупую.

— Твоя героиня фригидна? — спросила она, насмешливо покачав головой и ее светлые волосы, собранные в безупречный конский хвост, заструились волнами.

— Черт, да нет же! Просто это не входит в рассказ. Это вне, как его, поля зрения автора, точно.

Лакс начала складывать свою рукопись. Когда та превратилась в крошечный сверток, который уже больше нельзя было сложить, она засунула его в свою оранжевую сумку с бахромой.

— Хорошо, — не унималась Брук. — Но я думаю, в твоей истории девушка тоже должна кончить. Я к тому, что это сделает историю лучше. Я имею в виду структуру произведения.

— Она не кончит. — Лакс упрямо стояла на своем.

— Почему?

— Потому что в сексе есть вещи, которые намного важнее самого секса, — сказала Лакс. И поставила на этом точку.

Брук молча, смотрела на Лакс, пережевывая ее слова и обдумывая прозвучавшую фразу, оценивая женщину, которая эту фразу произнесла. Когда-то Брук вовсю посещала светские балы. Но все эти белые платья действовали на нее удручающе.

Она обожала цвет. Мать считала Брук жалкой неудачницей потому что та предпочла карьеру художницы перспективному замужеству. Лакс смутилась под пристальным взглядом Брук. Ей не нравилось, когда на нее так смотрели. И хотя в этом было что-то завораживающее, одновременно было и нечто пугающее. Она хотела ругнуться матом или сделать какую-то глупость, чтобы заставить Брук думать, что она хуже, чем она есть, и отвести взгляд. Лакс откинулась на спинку стула и небрежно набросала в блокноте несколько строк:

Структура произведения: Что это за хрень?

Брук лесбиянка?

Не писать больше «ха-ха!» — почему?

Пока Лакс писала, ее уши краснели. Злость? Стыд? Эйми надеялась, что она не даст выхода этим эмоциям за общим столом.

«Вот почему, — сказала себе Эйми, — я не приглашала секретарш в клуб. Они не умеют сдерживать эмоции. У них нет чувства юмора и иронии». Эйми испытывала сильную потребность в глубоких, осмысленных чувствах и личном общении, но лишь на безопасном расстоянии. Безопасность и