Болельщики сладко захохотали. Шутка была абсолютно свежая. Не смог сдержать улыбки, все так же не поднимая головы от доски, даже Тарас.
Пашка Пахомов стоял в толпе мехматовцев и улыбался вместе со всеми. Ничего не понимая в хитросплетении белых и черных фигур, он, конечно, больше всего ценил в шахматных поединках на кафедре физкультуры умение противников «обзванивать» друг друга. Это был настоящий разговор! А что в это же самое время мог бы услышать Пашка на лекции? Как раскопали где-нибудь в пустыне очередную несимпатичную мумию? Студенту Пахомову все эти почтенные древности надоели хуже лютой смерти. Гораздо интереснее было следить за словесным состязанием Курдюма и Тараса.
Курдюм торжествовал. Симпатии болельщиков-мехматовцев теперь снова были на его стороне.
— А у Тараса-то позиция, кажись, будет похуже, — подобострастно заметил один из болельщиков. — Глядите, братцы, сколько у Курдюма пешек!
— Как у дурака махорки! — быстро отреагировал Тарас.
Болельщики завыли, заухали, задохнулись от счастья. Ответ Таруса (если только это не была домашняя словесная заготовка) так и просился в первую десятку экспромтов, рожденных на кафедре физкультуры за всю ее историю.
Курдюм поздно опомнился. Слишком долгое пребывание на пьедестале, на который он был воздвигнут рождением фразы «нападение греков на водокачку», ослабило его бдительность.
— Ну ты, чемпион Африки по лыжам! — яростно закричал Курдюм на Тараса. — Рекордсмен мира по прыжкам в ширину! Ты долго еще будешь думать? У меня уже шнурки на ботинках развязались от твоей быстроты!
Болельщики кисло улыбались скороспелым курдюмовским хохмам. Их симпатии окончательно перешли на сторону Тараса. Умница Тарас действительно создал непревзойденный шедевр кафедрального «звона». Дурак, сколько бы махорки у него ни было, обязательно всю раздаст ее другим. Значит, и Тарас обдумывал сейчас такой ход, после которого Курдюм вынужден будет отдать свои лишние пешки. Значит, фраза «как у дурака махорки» была сложным соединением высокого образца кафедрального «звона» и точной оценки шахматной позиции. Это было великолепно! Болельщики-мехматовцы замерли в предчувствии исполнения грозного тарасовского прогноза.
А Курдюм, впившись лихорадочным взором в расположение фигур, надеялся только на одно: спасение должно было прийти к нему из глубины его разнузданного, но все-таки могучего (как это признавали абсолютно все) математического интеллекта.
Первый раз в университет Курдюм пришел на математическую олимпиаду, еще будучи школьником. Он быстро обставил всех своих соперников, решив каждую задачу двумя, а то и тремя способами, а все остальное время, отведенное малолетним гениям на выявление своих способностей, провел в коридоре кафедры физкультуры, с восхищением наблюдая за ее колоритными обитателями.
Потом Курдюм каждый год завоевывал призы на алгебраических, геометрических и даже астрономических турнирах, а в четырнадцать лет ему вообще надоело учиться в школе — он кончил за один год последние три класса и был принят на мехмат как исключительно одаренный в математических науках юноша.
В университете Курдюм тоже не задержался — каждый год он проглатывал по два курса и к семнадцати годам уже имел диплом об окончании высшего учебного заведения. Его приняли в аспирантуру, с которой он расправился довольно небрежно— всего за полгода. Но даже написание диссертации не пробудило в легкомысленном Курдюме серьезного отношения к своим необычным способностям, хотя уже в двадцать лет он стал доктором наук и почетным членом-корреспондентом какого-то старинного европейского академического общества. Курдюм был математиком, что называется, милостью божьей. С помощью сложной математической «бюрократии» (а + в + с и так далее), небрежно жонглируя многостраничными уравнениями, Курдюм мог доказать все, что угодно, — любую нелепость. Ему, например, ничего не стоило в течение пяти минут легко убедить какого-нибудь бородатого профессора в том, что сумма углов в треугольнике гораздо больше ста восьмидесяти градусов, или в том, что параллельные прямые не только могут, но и просто обязаны пересекаться друг с другом, и даже быть перпендикулярны друг другу, не теряя при этом своей первоначальной невинной параллельности. И все было правильно: плюсы, минусы, интегралы, дифференциалы… И только очень опытные математики могли разоблачить Курдюма, найдя в многостраничном уравнении такое место, где почетный член-корреспондент европейского общества, как говорится, слегка «передернул»… В таких случаях Курдюм обычно говорил: «Плюс-минус трамвайная остановка», — и снимал, ухмыльнувшись, сразу все свои необычные доказательства.
Курдюм давно уже стал бы и настоящим академиком, если бы в его стремительную научную карьеру неожиданно не ворвалась весьма обыденная и банальная страсть. К огромному удивлению и огорчению всего университетского ученого математического мира, Курдюм вдруг оказался совершенно диким, необузданным, первобытным игроком. Причем во что бы он ни играл, его интересовал в первую очередь не конечный результат, а сам процесс игры, так сказать, неисповедимые пути судьбы-индейки, которая одних приводила к счастливому выигрышу, а других — к печальному проигрышу. Получая тайные сигналы из глубин своей гениальной натуры, Курдюм предпринял дерзкую попытку познать законы азартных игрищ с помощью достижений высшей математики.
Он начал с карт. Тарас ввел моложавого гения в круг любителей преферанса и уже через два месяца растерял всех своих бывших партнеров: никто не садился играть против Курдюма, так как это было равносильно игре с электронным запоминающим устройством, в механической «голове» у которого находится загадочное беспроигрышное приспособление.
Курдюм перешел к шахматам и стал потихоньку матовать признанных университетских корифеев. Тарас пытался было направить успехи Курдюма в шахматах по полезной линии, но у того не хватило терпения доиграть до конца ни один квалификационный турнир, и, таким образом, шахматные таланты Курдюма официального признания не получили.
В дальнейшем Курдюм перепробовал все виды игры как таковой, начиная с номеров на автобусных, троллейбусных и всех прочих билетах городского транспорта и кончая ипподромом, где ему дали колоритное прозвище «Кулибин» — очевидно, за то, что он самоучкой постиг все тайные законы бегов. Одним словом, пройдя тернистый путь познания многообразной природы азартных игрищ, Курдюм остановился на древней, бесхитростной народной игре, именуемой в просторечье «подкидным дураком». Курдюм говорил, что его симпатии к этому состязанию вызваны тем, что «подкидной дурак» чрезвычайно точно соответствует той работе в области теории вероятностей, которой он был в последнее время занят, и, таким образом, является для него как бы необходимым практическим подспорьем, чем-то вроде лабораторной работы.
Постоянным соперником Курдюма в этих лабораторных занятиях был, разумеется, Тарас. Тарас и Курдюм играли в «подкидного дурака» исключительно один на один. Они садились друг против друга за шахматный столик и ставили сбоку турнирные часы с двумя циферблатами. Каждый имел перед собой длинную полоску чистой бумаги, на которой, как в шахматах, записывались свои ходы и ответы противника, а также особые комментарии, вызванные спецификой игры, — как, например, «бито», «принято» и т. д. Сдавалось по восемь карт (это правило ввел Курдюм), Тарас объявлял, что младший козырь у него, кощунственным жестом бросал на шахматные клетки какую-нибудь пиковую семерку или бубновую шестерку, включал нажатием кнопки часы противника, и новоизобретенное игрище начиналось по всем строго соблюдаемым правилам русского «подкидного дурака» (в отличие от японского, корейского и т. д.).
Игра велась так называемой большой колодой: то есть с двойками, тройками, четверками, пятерками и джокерами. Впоследствии Курдюм ввел в употребление новую суперколоду и даже ухитрился напечатать несколько экземпляров ее в какой-то малоизвестной типографии. Новая колода-модерн состояла уже не из 52 карт, как обычная, а из 72, так как в каждую масть Курдюм добавил по пять новых карт, а именно: после десятки шли «двадцатки», «тридцатки», «сороковки» и «полсотни», а после обыкновенного туза — еще один туз, старший. Теперь уже старый бубновый туз назывался «туз бубен младший», а новый— «туз бубен старший».
Курдюм пытался также к четырем существующим мастям (бубна, черва, пика и трефа) добавить еще две новые — красную «альфа» и черную «бета», но Тарас, голова у которого и так уже разламывалась от курдюмовских нововведений, решительно восстал против этих добавлений, и Курдюм, чтобы не потерять последнего партнера, вынужден был снять предложение об увеличении мастей.
