Луна над Лионеей

дальше, не оставив после себя ничего и никого. Это было тотальное уничтожение, стирание с лица земли или, точнее, втаптывание в землю. В этом сне она, Утер, Смайли и прочие оказались на пути неостановимой силы, которая прошла по ним и даже не заметила отважно выстроившейся преграды.

Но это все же был сон. Или гипноз. Настя не очень понимала разницу, хотя, судя по серьезному отношению Смайли, разница все же была, и гипноз был сродни перелистыванию страниц в фотоальбоме, только вот страницы почему-то листались не только назад, как задумывалось, но и вперед, а может быть, даже и вбок…

– Мы его остановим, – повторила она. – Не понимаю, как, но остановим.

– Ладно, – сказал Смайли и добавил, поразмыслив: – Хотя это всего лишь видение, понимаешь? К этому нельзя относиться слишком серьезно.

А вот здесь он был прав и не прав одновременно. С одной стороны, все эти путешествия в бессознательное были как-то ненадежны – вместо сцены в ресторане «Хитроумный Одиссей» Настю занесло на просмотр накатывающей черной волны чудовищ; ну а эта картинка с Утером и прочей компанией на изумрудном холме – комикс, да и только.

Но Анабелла Андерсон действительно оказалась связана с Леонардом, это знание я вынесла из своего сна с такой уверенностью, как если бы его выжгли мне на спине каленым железом. Нет, не надо железом, лучше пусть будет татуировка.

И я, ни секунды не колеблясь, сказала Смайли: «Она!» – и лишь некоторое время спустя засомневалась – стоило ли это говорить, ведь вместо «Хитроумного Одиссея» меня занесло на мультипликационный холм…

Но с этого холма я увидела то же самое, что должна была увидеть в своем прошлом – Анабеллу Андерсон под ручку с Леонардом. Странно, но все вышло именно так, и когда Смайли негромко спросил Анабеллу: «Хотите поговорить о Леонарде?» и она с деланым равнодушием ответила «А что о нем говорить?», я чуть не закричала от радости, потому что мой сон оказался правдивым. Я хотела даже заявить по этому поводу что-нибудь заумное, типа: «Неисповедимы пути истины», но не стала, потому что в таких случаях обычно выясняется, что кто-то знаменитый изрек похожий афоризм пару сотен лет назад, и ты чувствуешь себя полной дурой. Рано или поздно это надоедает, поэтому учишься держать язык за зубами.

Когда же история с Анабеллой разрешилась, я забеспокоилась о другом – о проценте истины в своем сне. Если с матерью короля Утера все оказалось правдой, то что же, черные лязгающие монстры тоже на подходе?

В это мне верить почему-то не хотелось.

Настя повесила трубку и решила считать надвигающуюся волну черных чудовищ исключительно игрой своего воображения. Наверное, таким фантазиям имелось рациональное объяснение, что-нибудь насчет тяжелого детства или иных душевных травм, но у Насти не было сейчас ни времени, ни желания разбираться со своим подсознанием.

– Не может быть, – услышала она из соседней комнаты. Иннокентия, наверное, мучили внутренние демоны, которых набрался не один легион за прошедшие сотни лет.

– Что – не может быть? – спросила Настя, но Иннокентий даже не обратил на нее внимания. Он сидел на диване, обхватив руками голову с еще не отросшими волосами, и раскачивался взад-вперед, что, наверное, означало душевные муки по неизвестному поводу. Настя не дождалась ответа на свой вопрос, пожала плечами и хотела было пойти к себе в комнату и подремать, но тут до ее ушей донеслось бормотание Иннокентия:

– Люциус – ангел. Тогда и Елизавета… Какой такой Валентин? Она – ангел? Нет, не может быть. Брат? Кто – брат?

Настя вздохнула, взяла бутылку вина из своих запасов и поставила перед Иннокентием:

– Мне кажется, тебе нужно отвлечься.

– У меня болит голова, – пробормотал бессмертный.

– Потому что король Утер двинул тебе в челюсть, ты упал и ударился головой о книжный шкаф.

– Я это помню, но голова болит не из-за этого, я не могу понять…

– Как связаны Люциус и Елизавета, кто такой Валентин, да? Сложная задачка, но ведь ты не торопишься, правда? У тебя еще есть время, – утешила его Настя. – У тебя куча времени, все время, которое только есть…

– Он тоже так говорил, – Иннокентий посмотрел на Настю так, словно произнесенное ею было невероятным откровением. – Он тоже так говорил: у нас есть все время этого мира. Но он кончился, ему не хватило этого времени…

Насте вдруг стало все равно, кто он и почему он кончился. Во Вселенной было слишком много загадок, и нужно было смириться с их существованием, нужно было оставить их в покое, чтобы они взамен оставили в покое тебя.

– Знаешь, – сказала она страдающему Иннокентию. – Это даже странно: я утешаю тебя, хотя знаю, что с тобой ничего не случится. Ты все переживешь, а я – нет. Так что ты сиди и сам думай, кто есть кто, что делать и кто виноват, а я… А я пойду, потому что у меня нет в запасе всего времени этого мира, так что оставшиеся мне недели или дни надо провести как-то… – она задумалась. – Позитивно? Интересно? В общем, как-нибудь провести, чтобы потом не было обидно.

«Когда – потом? – подумала она уже в коридоре. – Когда это ты собираешься обижаться на бестолково прожитые дни? В приемнике-распределителе между раем и адом? Или как он там у них называется? Хотя – стоп, рая и ада нет, это мне давным-давно объяснил Иннокентий, а он спрашивал у Люциуса, который должен был знать наверняка. Знать-то он знал, но вот сказал ли он правду…»

– Привет, – сказала Амбер Андерсон. Точнее завернутая в пальто цвета морской волны и стоящая на ступенях парадной лестницы тень Амбер Андерсон.

– Привет, – автоматически отреагировала Настя, а уже потом удивилась: – Ты уже ходишь? Тебя уже выпускают на улицу?

– И хожу, и разговариваю. Я уже большая девочка, – это было сказано с вызовом, нарочитым, каким-то