ловить и уничтожать террористов. Я не знаю, кого ловили, кого уничтожали, но иммигрантов – легальных и нелегальных, не получивших полноценных прививок и пораженных 'Си-Дабл-Ю', – у нас, как и на Западе, собирали в лагеря для интернированных.
Сообщали о попытках террористов нанести ответные удары: вызвать в Европе и Америке, хотя бы и с риском для самих себя, эпидемию чумы – той, которой нас и пугали власти, чтобы согнать на прививки. Но основная масса населения западных стран, защищенная вакцинацией, была неуязвима. Разжечь эпидемию не удалось.
А на экране вдруг появлялись горящие заросли африканских джунглей. Полуголые темные фигурки с автоматами перебегали, стреляя на ходу, падали. Кровь на широколистой зеленой траве блестела, точно красный лак.
– Ты смотри! – удивлялся дед. – Эти-то бедолаги все друг дружку убивают, не могут остановиться. Да что же они не понимают, что произошло? Не знают, чем переболели? Хоть радио-то они слушают?
– Как ты думаешь, – спросил я, – война продлится еще долго? Не в джунглях, а мировая, с террористами?
– Может, лет десять, – сказал дед, – а может, и полвека. Насколько агония растянется. Будут эти моджахеды погибать, будут уставать, да попросту будут взрослеть, потом стареть. Ну, еще нынешние груднички подрастут и встанут у них под ружье. Вот и все, приток молодежи и кончится. А тут западники днем и ночью станут уговаривать: сдавайтесь, хлопцы, все простим, сами покаемся, будем вас ананасами кормить! Ну и куда моджахеды денутся?
Дед оказался прав. Война, развившаяся постепенно, из скрытой формы, и закончилась не в один день подписанием перемирия или капитуляции, как прошлые мировые войны, а угасала еще несколько десятилетий. Сопротивление и террор медленно сходили на нет. Кто-то из пишущей братии даже назвал эту войну не Третьей мировой, а Второй Столетней.
Снова и снова приходилось жалеть о том, что не удалось вовремя создать контрацептивное оружие отложенного действия 'Си-Дабл-Ю-Эй'. После его применения сокращение громадного населения Юга прошло бы мягче, в большинстве семей было бы хоть по одному ребенку. Теперь же страшным итогом войны стали несколько миллиардов стареющих, одиноких людей при совсем уж малочисленном молодом поколении.
Это поколение составили дети тех, кто оказался невосприимчив к вирусу 'Си-Дабл-Ю' либо перенес болезнь без последствий. Всех таких новорожденных с первого дня старались брать на учет западные гуманитарные миссии. Их растили и воспитывали в тепличных условиях. Для получения образования их увозили на Запад, где они пользовались всеми правами, включая право на появившуюся в середине века генную профилактику, то есть на бессмертие. Так создавались 'новые' арабы, 'новые' индонезийцы, нигерийцы, китайцы.
А на землях Азии и Африки были организованы несколько протекторатов ООН. Там доживали, в основном на гуманитарной помощи, побежденные. Состарившихся и больных переводили из протекторатов в лагеря – уже полностью на все готовое, под присмотр и опеку. Два с половиной миллиарда бессмертных землян могли позволить себе заботу о тех, кому не досталось ни бессмертия, ни просто будущего.
Впрочем, Беннет был прав: в нынешние, восьмидесятые годы мир протекторатов и лагерей для большинства западных благополучных обывателей давно уже существовал как бы за горизонтом. Даже я – не западник, а русский, далеко не благополучный, – даже я, до того как угодил в африканскую командировку, почти не задумывался о том, что где-то все еще догорает, постепенно остывая и погружаясь во мрак, эта обреченная Вселенная.
6
Почти два месяца мы с Беннетом летали по всем африканским лагерям. Он проводил свои инспекции, а я болтался при нем в роли спутника, охранника и, наконец, собутыльника, ибо каждая инспекция у него завершалась ритуальной пьянкой.
На нас никто больше не нападал, никаких иных происшествий тоже не случалось, и делать мне было, в общем-то, совершенно нечего. На свои секретные беседы с лагерным начальством Беннет меня под всякими предлогами не допускал по-прежнему, но их разговоры у меня и так не вызывали интереса.
Лагеря походили один на другой до неотличимости. Я томился, не зная, чем себя занять. Я не мог даже развлечься любовной интрижкой: все женщины из 'Ай-пи' и медицинского персонала, которые мне встречались, были до того бесцветны и скучны, что я уже с некоторым сожалением стал вспоминать о могучих прелестях Фридди, которыми не воспользовался.
А Беннет был всегда энергичен, свеж и неутомимо разговорчив. Особенно во время перелетов, когда мы с ним вдвоем в тесной кабинке нашего вертолета плыли на двух-трехкилометровой высоте над африканскими просторами. Он все время о чем-то расспрашивал меня, что-то выяснял, оценивал. Порой его вопросы сбивали меня с толку:
– Вы знаете, Вит, у вас азиатский склад лица. Не то чтобы ярко выраженный, но заметный: скулы, разрез глаз… Вы случайно не мусульманин?
– Нет, просто в нас, русских, всяческих кровей намешано. Мой дед по отцу, который меня воспитал, был наполовину еврей, наполовину татарин. Он жил как раз в те времена, когда государство своих подданных сортировало по этническому происхождению, и до старости помнил, к какой категории относится. Так что среди моих предков, конечно, были и мусульмане. Но я их не знал. Все, кого я знал, были русскими. Во всяком случае таковыми себя считали даже тогда, когда это было невыгодно. А что касается веры… Я раньше ходил в церковь только на отпевания кого-то из знакомых. А сейчас и этого почти не бывает.
Беннет промолчал, сосредоточенно вглядываясь в отроги приближавшейся к нам горной цепи. Но я чувствовал, что он слушал меня внимательно и обдумывает мой ответ.
В другом полете он завел со мною и вовсе чудной разговор:
– У тебя невысокий рост, Витали.
– Средний.
– Я имею в виду – для полицейского.
– Да какой я полицейский! Сижу в лаборатории, делаю химические анализы, составляю справки и заключения.
– Все равно я бы на твоем месте подумал. Вытянуться на десять дюймов хлопотно, да тебе и не требуется. А прибавить себе дюйма три – это при нынешней медицине можно сделать быстро и недорого.
– В России любое изменение внешности оформить очень сложно, тем более – работнику полиции. А меня мой рост устраивает.
Он помолчал, казалось, поглощенный управлением вертолетом. Потом рассеянно сказал:
– Конечно, ты и со своим ростом привлекательный мужчина. Тебя, наверное, любят женщины?
– Я бы сказал по-другому: они в меня влюбляются.
– А в чем разница?
– Это значит, они любят меня до тех пор, пока не начинают со мной жить. Тут вся любовь быстро и проходит.
– Сексуальные проблемы? – спросил он. – Или характер? Секс сейчас хорошо излечивают.
– Характер, – ответил я. – Это не излечивается.
– Конфликтность, агрессивность?
– Нет. Просто по складу своему я – бирюк.
– What is biriuk?!
Насколько я понимаю, все решил наш разговор с Беннетом, когда мы с ним, закончив инспекцию в последнем лагере, остались там до утра. Мы вдвоем сидели под звездным небом, за раскладным столиком, освещенным переносной лампой, и пили. (Беннет обожал застолья на свежем воздухе.) Ооновские солдаты – в этом лагере служили японцы – прогуливались вокруг на удалении: чтобы охранять нас, но не мешать нашей беседе.
