вертолета пронзила металлическая дрожь, за стеклами иллюминаторов забурлили белые струи пара. Мы оторвались от земли.
Подполковник, чуть улыбаясь, искоса наблюдал за мной. Как видно, ждал вопросов. Но я спросил только:
– Куда мы летим?
– В Москву.
Я кивнул и прикрыл глаза. Больше всего мне хотелось бы сейчас поспать хоть немного. Зачем выяснять заранее, в какой игре меня собираются использовать? Всё равно это будет чужая игра, в которой мне отводится роль пешки. Пространство моей свободы сузилось до последнего предела – до зазора между мощными торсами сдавивших меня стражей.
Но почему так случилось? Буржуазную идею свободы как простора для конкуренции я отверг еще в юности. Сам, добровольно, отказался лезть во всеобщую свалку. Свобода, которой я желал, означала для меня только независимость от общества. Я не хотел никому противостоять и в итоге оказался один против всех. Вернее, это они все оказались против меня, и злые бандиты, и ласковые гэбэшники. В смертную эпоху они бы, возможно, пропустили меня, позволили дотянуть в сторонке от их грызни куцее существование. В эпоху бессмертную – своеволие, подобное моему, как видно, стало для хозяев жизни нетерпимым.
Вертолет набрал высоту, лег на курс. Гремели турбины, со звонким посвистом рассекали воздух лопасти винтов. Под конец я всё же задремал.
Меня разбудил осторожным прикосновением деликатный подполковник Густышев:
– Тысяча извинений!
Я очнулся, с усилием сообразив, где нахожусь. Вертолет, подвывая, шел вертикально вниз и наконец, содрогнувшись, сел на бетонные плиты какого-то большого, похоже, военного, аэродрома. Двигатели начали стихать. Мы провели в воздухе добрых два часа.
Вертолетчики деловито освободили от захватов мою «Цереру», опустилась створка грузового отсека, мы съехали по ней задним ходом на летное поле. Вместо серо-стальных «Титанов» нас дожидались там два черных вытянутых лимузина вип-класса, на которых обычно раскатывают высокие чиновники и крупные дельцы. Один лимузин тут же вырулил вперед, другой пристроился сзади.
И я помчался дальше, пленником в собственной машине. За стеклами пролетали перелески Подмосковья, потом замелькали городские кварталы. Мне, конечно, не раз приходилось бывать в Москве, но шестимиллионный столичный мегаполис по площади неизмеримо больше Петрограда, без карты на экране Антона я никогда здесь не ориентировался. Сейчас я мог только догадываться, что мы приближаемся к центру: с обеих сторон, отделяясь от фасадов, заполыхали рекламы. Потом я стал узнавать самые приметные знакомые места. Мы пролетели мимо Сокола и Белорусского вокзала, свернули влево на Садовое кольцо, у Красных Ворот повернули на Мясницкую. Я уже решил, что меня везут на Лубянку, однако мы проскочили и Лубянскую площадь. В проеме какой-то улицы открылся вдали кусок Кремлевской стены с башнями, и в этот момент мы сбавили скорость, повернули вслед за головным лимузином, как мне показалось, в тупик между зданиями и неожиданно скатились вниз, под мостовую, в ярко освещенный тоннель.
Подполковник Густышев повернулся ко мне и тихо спросил:
– Надеюсь, у вас нет ко мне претензий?
– Какие могут быть претензии!
Тоннель оказался ответвлением целой системы подземных улиц. Мы поворачивали несколько раз и наконец
остановились в подземной автостоянке, где вдоль стен сверкали шеренги лимузинов, еще роскошнее тех, что сопровождали мою «Цереру». Но людей в просторном зале не было, за исключением нескольких мужчин в штатском, дожидавшихся нас.
Подполковник поспешно выбрался из «Цереры», помог выйти мне и громко отрапортовал встречавшим: «Объект доставлен!»
Один из них, не обращая на него внимания, всмотрелся в меня и кивнул:
– Господин Фомин? Прошу вас!
Возникло ощущение дежа вю: нечто подобное происходило со мной в фирме «ДИГО», штабе мафии. Как тогда, мой провожатый повел меня мимо эскалаторов к неприметной двери в стене, за которой оказалась кабина лифта. Как тогда, мы понеслись куда-то вверх, и этаж назначения определить было невозможно – на счетчике ровно светились два нуля.
Я старался унять волнение, по крайней мере казаться спокойным. Выиграть в навязанной мне игре я никак не мог, но есть разница в понятиях – проиграть и сдаться. До сих пор, несмотря на страх, отчаяние, боль, мне как-то удавалось не сдаваться – и тогда, когда мне угрожали, и тогда, когда меня прострелили, и тогда, когда манили спасением в виде рабской жизни. Так, может быть, у меня хватит сил продержаться еще какое-то время? Ведь от меня требуется немногое – всего лишь оставаться самим собой. И если я сумею сохранить себя тем же человеком, каким прожил всю жизнь, я буду презирать своих победителей.
Лифт остановился, створки разъехались, выпустили меня, кабина с провожатым умчалась вниз. И на этом ощущение дежа вю оборвалось. Я очутился не в служебном коридоре, а в помещении, напоминавшем не то антикварный салон, не то ресторанный зал в стиле девятнадцатого века: диваны и кресла с атласной обивкой, на стенах картины в золоченых рамах – пейзажи, морские виды с парусными кораблями, в центре – накрытый снежно-белой скатертью стол, на нем в фарфоровой вазе – огромный букет живых цветов.
– Добрый день! – меня приветствовала воркующим голосом красивая полногрудая блондинка. – Вам хватит
часа, чтобы привести себя в порядок? Прошу сюда, – она приоткрыла резную дверь, за которой оказалась вполне современная ванная комната. – Мы приготовили чистое белье вашего размера, на полочке – бритва и лосьоны. Я удаляюсь, чтобы вас не стеснять.
Она плавно повернулась и уплыла прочь, позволив мне оценить ее тяжелый, грациозно покачивающийся зад, рельефно обтянутый тугой юбкой. Как ни готовился я в дороге к неожиданностям, от такой встречи мне стало совсем не по себе. Непонятное вызывает самую большую тревогу, я испытал бы меньшее смятение, если б вместо подозрительной роскоши оказался в простом следственном кабинете. Но деваться было некуда, а туалет и душ мне действительно были необходимы. И я шагнул туда.
Ровно через час, вымытый и побритый, с приятным ощущением новенького чистого белья, я прохаживался вокруг стола с цветами. Теперь мне захотелось есть. Я подумал, что если в этой диковинной спецслужбе меня принимают с таким почетом, то обязаны и накормить.
– Простите, простите, заставил ждать! – раздался сзади странно знакомый голос.
Я обернулся. В зал, широко улыбаясь, входил мужчина, которого я и вправду где-то, когда-то видел. Чем-то, пожалуй, он напоминал президента Евстафьева, но казался гораздо моложе.
Человек подошел, протянул руку, представился:
– Евстафьев Георгий Михайлович.
У меня похолодело в моем голодном животе. Черт возьми, это действительно был наш президент! Я угодил из леса прямиком в гости к президенту России!! От такой фантасмагории голова пошла кругом. Спасала, как прежде, защитная реакция рассудка, она обволакивала, притупляла восприятие: президент так президент.
А он в самом деле резко отличался от своего телевизионного образа. Конечно, рост и осанка были те же, но внешность… Вместо выдубленной физиономии, прорезанной мужественными морщинками, у него было бледное лицо с гладкой, лоснящейся кожей. Вместо сверкающей, как серебряный шлем, благородной седины – растре-
панные пряди мышиного цвета. Вместо взора, устремленного вдаль, – бегающие глаза. Этот живой президент выглядел неказистым сыночком себя самого, экранного. Нелепо вспомнился официант из ресторана «Император Павел», загримированный в мудрого старика.
Мне ничего не оставалось, как только представиться самому:
– Фомин Виталий Андреевич.
А президент всё не выпускал, всё тряс мою руку и похохатывал:
– Поздравляю! От всей души поздравляю!
