от горя, от себя…
А Фаина уткнулась в теплую Фиру, спряталась в ней и в ее ребенке.
Фаина спасалась от тоски ребенком, бросалась на каждый звук, Фире Леву подносила только кормить. Помощь оказалась кстати, — Мария Моисеевна работала, всерьез помогать не могла, а Илья… с Ильей были сложности. Он как будто сердился на Фиру, что она теперь не только его любит. Боялся пеленать, боялся дать соску или воды из рожка, недоумевал, почему Лева плачет, — вел себя как старший ребенок, который мог бы уже и не доставлять хлопот, а за ним самим еще присмотр требуется. Пока Илья постепенно привыкал к ребенку, Фира с Фаиной были Леве как родители.
Соседка по коммуналке говорила: «Ох, он у вас будет балованный, евреи всегда своих детей балуют, лекарствами пичкают, кутают и прямо в пеленках учат читать и писать». Фира с Фаиной действительно растили Леву очень трепетно — баловали, пичкали лекарствами, кутали. Лева тем более был болезненный, капризный и хорошенький, как куколка.
Через три месяца Фаина вернулась домой, и спустя несколько дней родилась Таня. Три месяца Фаина нянчила Леву, не с полной ответственностью, не по-настоящему — все же она была Леве не мама, и Фира была рядом, всего три месяца, но последствия были настоящие — Таня для Фаины была ВТОРОЙ РЕБЕНОК.
А второго ребенка растят совсем иначе. Над вторым ребенком ей уже не хотелось дрожать, не хотелось кутать, пичкать, подскакивать на каждый звук, второго ребенка нужно было не просто любить, а воспитывать. Фаина воспитывала Таню по доктору Споку, а по доктору Споку нельзя дрожать, кутать, пичкать, подскакивать, а нужно положить ребенка в кроватку и дать поплакать, а самой заниматься своими делами.
Несправедливо, когда один ребенок балованный-кутанный-пичканный, а другой по доктору Споку, но Фаина уже была опытная мама и понимала — ничего с ребенком не сделается, поплачет и уснет. Младенец Таня росла в строгости по доктору Споку, а в три месяца Фаина отдала Таню в ясли и поступила в аспирантуру.
…— Я… я… я… — всхлипывала Таня с конфетой во рту.
— Таня, у тебя тоже есть способности, ты их обязательно проявишь, — утешала Фаина. — Главное — упорно работать над собой. Но ты должна понимать, что бывают люди способнее тебя, что Лева талантливый, и это не причина для рева.
Таня выплюнула конфету и заплакала еще громче, приговаривая: «Я… я… я…»
Все думали, что Таня хочет сказать: «Я, я, я, — я тоже здесь, не только Лева». Что она ревет от ревности, от недостатка внимания, — надо сказать, вполне обоснованно ревет, девочка не виновата, что она не одаренный ребенок, а обычный. Но Таня пыталась сказать совсем другое, пыталась и не могла. Человек в три года не может выразить словами такие сложные чувства, которые испытала Таня, когда Лева мгновенно решил сложную задачу и взрослые обомлели, — изумление, любовь, осознание Левиного великолепия и своей малости по сравнению с ним. Таня плакала от прекрасности момента, плакала ОТ ЛЕВЫ, как чувствительные люди плачут от прекрасной музыки.
Лева удалился за шкаф — за шкафом была родительская спальня, кроватка и подоконник с игрушками, собственно, полуметровый подоконник был «Левиной комнатой», на подоконнике лежали игрушки и книжки, здесь же Лева расставлял солдатиков и возил машинки.
Комната Фаининой матери теперь принадлежала Фаине и стояла пустая. Фаина уговаривала Марию Моисеевну переселиться в эту комнату, намекала, как тяжело Фире с Ильей жить с ней вместе. В одной комнате с мамой было действительно невыносимо тяжело, любовь Фиры с Ильей превращалась в мучительный ритуал: подождать, пока затихнет мама, не раз прислушаться, шикнуть на Илью «ты что, тише!», вовремя придавить ему рот подушкой, чтобы не разбудил маму, не забыть и себе заткнуть рот подушкой, — Фирина любовь была громкая. На Фирины слова: «Если нам сейчас так хорошо, представь, как было бы, если бы мы были одни…» Илья смеялся — бодливой корове бог рога не дает. Фира обижалась: «Мой рог — это то, что я тебя люблю? Пожалуйста, тогда мне ничего не надо…» Илья улыбался — ты всегда первая не выдерживаешь… Но и он, конечно, устал, в одной комнате с мамой — это мучительство, а не любовь.
Но Мария Моисеевна, во всем покорная дочке, ни за что не хотела переселяться в Фаинину комнату, уперлась: «В чужую комнату непрописанная не пойду, нельзя, не по правилам, меня накажут»… И сколько Фаина ее ни уговаривала, сколько ни объясняла, что сейчас мягче закон о прописке, чем прежде, что она имеет право кого хочет в свою комнату поселить, — нет, и все!
…Лева вынес плюшевого мишку, протянул Тане — на! У Левы такое светлое, доброе, щекасто- глазастое лицо, он сам похож на плюшевого мишку, — и от переполнявшей ее благодарности и восхищения Левой, от невозможности выразить свое восхищение Таня заплакала еще громче.
Илья увел Таню за шкаф, открыл дверцу и посадил Таню в шкаф — на стопку Левиных рубашек. От неожиданности — вдруг оказаться в шкафу! — Таня замолчала, и Илья, быстро вытерев ей рубашкой слезы и сопли, подул в нос, пощекотал за ушком, нашептал глупые бессмысленные слова — «малыш-глупыш», «малыш-мартыш», «малыш-коротыш» — и через несколько минут вынес из-за шкафа уже улыбающегося ребенка.
— Девочки, это вы виноваты. Мы с Эмкой тщеславные дураки, а вы-то матеря, — вроде бы шутливо, но всерьез сказал Илья, — а матеря должны соображать, — этими аттракционами мы одного ребенка доведем до комплекса неполноценности, а другого до комплекса величия…Что, комплекса величия не бывает?..
Илья повернулся к Тане:
— Танька, не реви, комплекса величия не бывает! Когда Левка получит Нобелевскую премию, он нас не забудет!..Девочки, можно нам с Танькой выпить за Левкину Нобелевскую премию?.. Будьте добры, Таньке «Колокольчик», мне «Столичную».
Таня потянулась со своим стаканом с лимонадом, чокнулась с Ильей. Илья посадил Таню на колени, прижал к себе, покачивая, как младенца.
— Наша Танечка, не плачь, тете Фире скоро медаль дадут, она тебе ее покажет, — меланхолически приговаривал он. — Или сразу орден — «Самый принципиальный учитель Ленинграда».
— Что случилось? — забеспокоился Кутельман. — Фирка, у тебя неприятности? Почему не говорила?
— Не говорила, потому что стыдно, — отмахнулась Фира, — в нашей школе и такое! Выяснилось, что одна наша учительница в конце года, перед тем как выставить годовые оценки, брала подарки от родителей. Подарки дорогие — коньяк, коробки конфет. Это взятка.
— Не может быть, — ужаснулась Фаина, — прямо не верится — конфеты, коньяк…
— Ну, ты представляешь?! Мы воспитываем новые поколения граждан, внушаем, что у нас все только своим трудом, — и вдруг такое! Позор, пятно на всей школе, на звании учителя! Все шептались по углам, а я не стала, прямо поставила вопрос на педсовете.
Илья все покачивал Таню на коленях и вдруг неожиданно резко раздвинул колени, и она провалилась — в ямку бух! — рассмеялась.
— Давайте я вам лучше анекдот расскажу, — предложил Илья. — Старый еврей говорит жене: «Знаешь, Сарочка, если кто-нибудь из нас умрет, то я, скорее всего, перееду в Одессу…»
…Было еще бесконечно много обедов. Танин рев, конечно, забылся, как забылось благое намерение не доводить одного ребенка до комплекса неполноценности, а другого до комплекса величия. Илья и Эмка продолжали соревноваться — чему еще можно Леву научить. Илья научил Леву играть в шашки, Эмка в шахматы, Илья тут же научил Леву сицилианской защите, Эмка ферзевому гамбиту… Так они и развлекались Левой, как заводной игрушкой, заводишь ключиком, и она безотказно прыгает. И каждый обед теперь превращался в математический аттракцион «Лева, посчитай, Лева, скажи…». К трем с половиной годам Таня съела под «Лева, а сколько будет… Лева, скажи…» десятки котлет, блинчиков, куриных ножек.
Кстати, кроме простеньких квадратных уравнений Кутельман планировал для Левы еще инварианты. Существуют задачи, в которых описываются некоторые операции, совершаемые над каким-то объектом, и требуется доказать, что чего-то этими операциями добиться нельзя. Решение состоит в отыскании некоторого свойства, которое сохраняется при операциях, но отсутствует в конечном состоянии. Такие
