Фаина работала в почтовом ящике, НИИ без названия и адреса, с единственной координатой в пространстве «Почтовый ящик № 211», была руководителем группы, заканчивала диссертацию, тема диссертации имела отношение к оборонной промышленности и была засекречена так же строго, как адрес НИИ. После защиты у Фаины было ВСЕ ВПЕРЕДИ — она сможет стать руководителем отдела.
На первом месте идея, затем, в строгом соответствии с идеей, — работа, затем культурная жизнь, — Фаина очень боялась пропустить что-то, оказаться не в курсе, не посмотреть, не прочитать, и это было не напоказ, не на публику, а именно для себя. Затем семья в целом, как организм, в семье на первом месте муж, после мужа дочь, Таня. Вслух об этой иерархии никогда не говорилось, Таня «места» не пересчитывала, вдруг горестно обнаружив себя на последнем месте, но у нее, как у всякого ребенка, были свои важные слова, и среди ее важных слов было «маминаработа». К трем годам она прекрасно знала словосочетание «почтовый ящик», знала даже, что это «секрет», секретное предприятие, но как человек с хорошим воображением представляла: мама уходит из дома, залезает в синий почтовый ящик на углу Рубинштейна и Невского — протискивается в щель и там, внутри, в тесном темном ящике, РАБОТАЕТ. А что же еще могут означать слова «работает в почтовом ящике»?
Трехлетний Лева — пухлый красавец, трехлетняя Таня — худенькая и длинненькая, как червячок, отчего-то у миниатюрных родителей получилась высокая девочка, выше Левы.
Таня — откровенно некрасивая девочка, Буратинка с длинноватым носом своего деда-профессора. К тому же какая-то неприбранная, причесанная и одетая без любования — шерстяная кофточка на застиранном ситцевом платье, колготки гармошкой у колен, чахлые волосенки повязаны красным капроновым бантом, совершенно не подходящим к цвету ее волос, — к светлым волосам лучше бы синий бант. В общем, сразу видно, что мать этого ребенка — мыслящий человек.
Фира достала из комода свой старый синий бант, перевязала, распушила бант, пальцем подвила висящую прядку, подтянула на Тане спадающие до коленок колготки. Приподняла Таню за колготки, поцеловала, покачала в воздухе, полюбовалась, — стало не окончательно хорошо, но лучше.
Дневник Тани, 2011 год
Знаете, почему я люблю сериалы на 12 серий больше, чем на 8? А сериалы на 24 серии люблю больше, чем на 12?
Чем дольше мы снимаем, тем больше сюжетных возможностей.
Знаете, что мне нравится в профессии?
В сериалах осуществляется высшая справедливость.
У одного персонажа не может быть все время хорошо, а у другого все время плохо.
Это обнадеживает, правда?
Развитие сюжета требует, чтобы у каждого персонажа хорошее чередовалось с плохим, кто сегодня в шоколаде, у того завтра кошмар, и наоборот. У одной героини моих любимых «Отчаянных домохозяек» новый роскошный любовник, а у другой нашли рак, — я очень за нее переживала, хоть и понимала, что сценаристы не позволят умереть матери четверых детей, — в конце сезона она выздоровела, — ура, — а вот новый роскошный любовник оказался убийцей.
Я люблю американские сериалы за то, что в них высшая справедливость осуществляется БЫСТРО — обычно не нужно ждать даже конца сезона, чтобы за преступлением последовало наказание. Деньги, отправленные в оффшор, уносит ураган, измена жене карается попаданием в аварию… Неминуемость и неотсроченность наказания очень утешает.
ВЫСШАЯ СПРАВЕДЛИВОСТЬ ВООБЩЕ ЕСТЬ ТОЛЬКО В СЕРИАЛАХ.
Теперь, когда у меня уже 10 поставленных работ, я автоматически веду сюжет по закону один к трем для каждого персонажа: на одно хорошее событие два плохих и одно очень драматичное.
Но при этом сама легко поддаюсь внушению — с каждым все может случиться, и ничего, они справляются, и ты справишься, и у тебя плохой период сменится хорошим.
Если я, профессионал, так простодушно и упоенно утешаюсь любимым сериалом, как же это действует на неискушенного зрителя?
Как психотерапия, вот как.
Мне нравится, что я помогаю людям как врач, не так радикально, как хирург, — раз и отхватил аппендикс, а как психотерапевт: он чего-то там посмотрел пациенту в глаза, и тому стало легче.
Сериалы помогают пациентам, то есть людям, быть не совсем уж невыносимо одинокими.
Хороший сериал — как дом, где зрителя ждут родные люди, причем это не муж-мама-дети, которые все время чего-то от тебя хотят, а, скажем, двоюродные родственники, ты принимаешь участие в их жизни, но факультативно.
Думаете, я наивно рассуждаю?
Ничего подобного, научные исследования официально подтверждают, что я права: сериалы — это спасение человечества. Сериал «Жители Ист-Энда» показывают в Англии двадцать пять лет. Если умножить количество одиноких людей на количество одиноких вечеров за двадцать пять лет, получится…
Даже если умножить 8 серий моего последнего сериала «Понедельник во вторник» на 8 одиноких вечеров, получится, что я принесла человечеству некоторую пользу.
Знаете, что еще мне нравится в профессии?..
… А знаете, к кому я все время обращаюсь в собственном дневнике? Кому все эти «знаете», «представьте себе», «понимаете»? Никому.
Это потому, что у меня профессиональная болезнь сценариста — комплекс неполноценности. Мне все время нужна обратная связь — хорошо ли я написала, правильно ли, понятно ли, соответствует ли формату канала, вкусу продюсера и редактора.
Все мои коллеги очень любят фразу «сценаристу платят за унижение», но не все знают, кто это сказал, думают, это так, слова народные. А это сказал Шкловский в 60-х годах. Что-то вроде: «Почему так много платят за сценарий? Сама по себе рукопись стоит 15, ну от силы 20 тысяч. Остальное — за унижение». Все мои коллеги любят фразу «сценаристу платят за унижение», потому что с 60-х ничего не изменилось.
Сценариста все время оценивают. Оценивает публика, — это нормально, это как будто каждый может тебя пнуть. Недавно соседка сказала мне: «Танька, какое дерьмо показывают по телику, например, сериал… этот, как его, про трех подруг». А прочитать титры сериала «этого, как его, про трех подруг» ей лень?!
Сценариста все время переписывают, сокращают, режут. Сначала продюсер, потом редакторы.
Продюсер говорит: «Хм… что-то ты тут не очень…» Или: «…Здесь не так, здесь не то… Что-то я тебя не узнаю». И, наконец-то: «А вот это ты отлично придумала, но пусть этот персонаж будет не мужчиной, а женщиной». И тут вмешивается редактор: «Конечно, мужчина нам здесь не нужен… но женщина нам здесь тоже не нужна… Придумай что-нибудь другое».
Редакторы просто должны исправлять ляпы, а не иметь свое мнение!
РЕДАКТОРЫ НА СТУДИИ ДОЛЖНЫ ИСПРАВЛЯТЬ ЛЯПЫ, А НЕ ИМЕТЬ СВОЕ МНЕНИЕ!
Иногда редакторы работают на канал. Тогда они как будто проводники воли божьей на земле. Они важничают, думают, что точно знают, что нравится каналу.
Мне один раз редактор сказала: «Почему у вашей героини любовник, зрители возмутятся — что это вы такие безнравственные!»… «Вы такие безнравственные» — это я.
Раз так — раз уж они такие нравственные, пусть повесят в своих кабинетах табличку
РЕДАКТОРЫ КАНАЛА НЕ ДОЛЖНЫ ИМЕТЬ ЛЮБОВНИКОВ!
Приходится отстраняться от того, что сочиняешь, соглашаться, исправлять, — это трудно. Представьте себе, что вы варите грибной суп, а вам говорят: «Да вроде бы нормально, только вытащи все грибы. И картошку. И перловку. А уж о луке и речи быть не может». Хорошо, вы все вытащите, — вам же
