В амишевском сарае камера высмотрела отца и сына, при свете керосиновой лампы изготовляющих бюро с полукруглой крышкой. Отец и сын работали, как будто не замечая наезжающей на них камеры, а голос за кадром говорил о старинных ремеслах, которые были привезены из Европы и передавались от отца к сыну. Затем камера показала корову, улегшуюся на стружки. Тут ничто не расходовалось зря. Большие коровьи челюсти щетинились обрывками съеденного сена, губы были в розовых крапинах.
В сарай вошла девочка в фартучке цвета овсянки и собрала куриные яйца, затем повернулась и направилась со своей корзинкой к дому унылой окраски. Камера последовала за ней и сделала переброску на вид с высоты.
В конце концов камера отыскала местную школу, проследовала по лабиринту коридоров мимо классов и буфета, мимо директорского кабинета и кабинета с призами, двигаясь в направлении шума, который все нарастал, пока наконец не распахнулись двери гимнастического зала. Телевизор загремел гулким резонансом топочущих ног всех учеников на трибуне вдоль стены. Марширующий школьный оркестр играл среди шума, и под его звуки болельщицы построили пирамиду. Мэр соревновался с директором и учителями в гонках на трициклах — нелепо крупные фигуры, крутящие педали, катя церемонно через зал.
Футбольная команда в куртках с фамилиями стояла на импровизированной эстраде и била в ладоши. Мэр победил в гонках и раскланялся, затем пошел к эстраде под нарастающий энтузиазм зрителей и, ничего не говоря, только кивая, как опытнейший конферансье, представил команду. Шум перешел в крещендо. Камера сфокусировалась на Кайле Джонсоне. Он выглядел сильным, полным решимости — средоточие общего внимания.
Затем камера переключилась на рекламу автостоянки подержанных машин при магазине нашего мэра. Я опустил усы антенны и налил себе еще водки. В конце концов я предпочел слушать репортаж о матче по радио, чтобы не мучиться с телевизором. Почти три часа я ждал, что Кайл сломается, нервно расхаживая на протяжении четырех периодов, которые могли обернуться и так и эдак, пока команда противника не пошла в атаку в середине четвертого периода. Я был убежден, что демон вины точит Кайла изнутри. Я ждал, что Кайл сорвется. Но Кайл настроился по-иному, и, когда мы снова завладели мячом, он ринулся в прорыв, отпасовав нашему защитнику, великану амишу Ною Йодеру, который провел серию касаний.
Кайл был наделен этим даром — пробуждать в других самое лучшее. Он спас нас на грани провала одним из тех заключительных прорывов, которые могут только пригрезиться, и совершил то, что вот уже тридцать шесть лет не удавалось ни одному из наших ребят, — вывел нас в полуфинал чемпионата штата. Он осуществил позднее касание, затем мы снова перехватили мяч, и на последних секундах Кайл забил гол с тридцати двух ярдов. Матч кончился.
Я подпрыгивал, кричал, голова у меня разламывалась. Маленький динамик не вмещал рева толпы, но добавлял к нему потрескивание эфира.
Я ощущал слезы на глазах — результат выпивки, но также и еще очень многих причин. Мой сын был на матче. Его голос был частью этого рева. Меня разлучили с ним. Я сполна сознавал этот простейший факт. Сет взял его с собой на матч.
И при этом я помнил, что сам стал одной из причин, почему Кайл играл в этом матче, нашептав ему то, что отец мог бы нашептать сыну, убедив юношу в его силе, в его человечности, объяснив, что бывают случаи, когда мы обязаны сладить со своей печалью и спрятать ее от других. Я говорил с Кайлом так, как никогда бы не смог говорить с собственным сыном. Я был голосом, подавшим ему надежду. Я нашептал ему, как он может выжить и совершать великие дела.
Снаружи, в серебристой тьме, на меня обрушился холод. Кайл Джонсон был нашим избавлением, зарубкой, по которой мы будем измерять наши жизни — наши жизни до и после Кайла Джонсона. Я чувствовал то, что, возможно, чувствуют люди после того, как пожмут руку президенту, будто твоя жизнь облагораживается просто самим его присутствием.
Макс облизал затуманенное окошко. И возникла его морда. Я выпустил его и прошел квартал, заглянул в комнаты тех немногих, кто остался дома, увидел, как они смеются, и пьют, и хлопают друг друга по спине.
Макс загнал кошку в чей-то задний двор. Я снова запер его в машине.
Вернувшись в дом, я улегся на диван и думал о Кайле Джонсоне. Я снова видел, как он в шлеме совершает этот последний прорыв, как он ищет, кому отпасовать, видит, что его вот-вот перехватят, бежит к лицевой линии, оказывается в пяти ярдах до касания, и тут защитник обвился вокруг его ног, но Кайл, обретя что-то в своих глубинах, сделал двойной финт, вскинул руки и попал в ворота.
Да, было лучше не смотреть, а слушать по радио, чтобы образ рождался в моих мыслях и повторялся в моем мозгу снова и снова.
Только нервы заставили Кайла поступить так, как он поступил прошлой ночью, я в этом не сомневался. Паренек был суеверен. На пике величия, накануне важнейшей игры, решающей его жизнь, он хотел поступить, как должно. Он не хотел выйти на поле, сомневаясь в себе. Кто мог бы винить его за это?
Конечно, он боялся: Бог вроде как поставил помеху на его пути. В этом было нечто библейское. Я просто видел, как Кайл раздумывает в таком духе, подготовленный верой своей матери, но он нашел способ преодолеть страх. Конец не заключал ни воздаяния, ни призыва к ответу. В этом финальном периоде, когда его прорыв был остановлен, он переступил через установленные правила и позволил инстинкту решить будущее. Он отбросил все, ужас того, что он сотворил с этой девочкой, и сам определил свою судьбу.
Мы вышли в полуфинал.
Я испытывал к Кайлу Джонсону только самые лучшие чувства за его способность восстановиться, волю к выживанию, за то, что он сумел выкинуть из головы мрак последних двух дней. Это был инстинкт победителя.
Возможно, то же свойство помогало мэру или даже шефу в закулисных сделках, когда они подтасовывали колоду в свою пользу. Они изгнали элемент случайности из своей жизни. Они сделали ставку на стремление Кайла Джонсона вырваться вперед, зная, что он их не подведет, и оказались правы! Проще некуда.
Я налил себе водки еще три раза, поздравляя каждого из них, а потом добавил, поздравляя самого себя, поскольку чувствовал, что определил свое будущее — и, конечно, в каком-то смысле так оно и было.
Глава 8
Немного погодя я услышал, как подъехала Лойс. К этому времени я выпил что-то около восьми порций водки с тоником. Бутылка была почти пуста. Я встал и отдернул занавеску с пьяным триумфом.
Лойс смотрела на дом. Я припарковал машину под ее навесом.
Макс принялся лаять и царапать окошко.
Шеф затормозил позади Лойс и вылез из машины. Лойс глядела на меня и качала головой. Я стоял у окна, сложив пальцы козырьком, чтобы лучше видеть в темноте.
Шеф смотрел на мою машину. Мне показалось, что он что-то сказал. Я услышал голоса, затем он увидел, что я выглядываю в окно. Он держал бутылку с чем-то, будто приехал в гости. И все еще держал ту большую пенопластовую руку. По его походке было видно, что он много пил. Машину шефа оплели разноцветные ленты.
Какого черта я оказался частью этого грустного зрелища, соперничая с шефом из-за Лойс? Вот мой «шевроле-сайтейшен» под навесом Лойс всего лишь в одном шаге от «шеветт» Лойс.
Запах алкоголя ударил Лойс в нос, едва она вошла в дверь.
— Господи помилуй, какого черта ты тут делаешь? Неужто ты был на матче в таком виде?
Пит заверещал со шкафчика и спикировал на плечо Лойс. Потом зашипел на меня.
— Черт, что тут творилось?
— Надеюсь, я не испортил твою маленькую вечеринку, Лойс? Взялась за прежнее? — Я направился к ней, и тут Пит, щелкнув клювом, укусил ее за палец.
