«центрального ТВ». В новогодние каникулы 2012 года — да-да, после декабрьских протестных акций, которые вроде бы позволили нашему образованному классу кичливо провозгласить собственную гордость и особость, — я много слушал «Эхо Москвы». В фоновом режиме. Понятно, что во время вакаций обсуждать особо нечего, поэтому просвитывали до дырок новогодний телевизор. Поражала не столько ярость и оголтелость, сколько вовлеченность и слушателей, и ведущих, в процессы голубого, во многих смыслах, экрана. О борях моисеевых, максимах галкиных и вовсе неведомых мне персонажах говорилось, как о близких родственниках. Хотел сказать «непутевых», но нет — родственниках, которые сначала злостно обокрали «эховскую» тусовку, присвоив общее наследство, а потом промотали его с особым цинизмом… Простая мысль о том, что можно просто не смотреть и не включать, слушателям в голову как-то не приходила. Ведущим приходила, и они советовали так и поступить, впрочем, без особого энтузиазма).
Осенью 2011-го — между съездом «Единой России» 24 сентября с верховным дуэтом, разложенным на тенор и баритон («Мы давно посовещались, и я решил»), и выборами в Госдуму 4 декабря — в топе была аналогия Путина с Леонидом Брежневым (клише о «путинском застое» появилось раньше). Здесь и, видимо, в равной степени на публику повлияла и календарная близость брежневизма (чтоб далеко не ходить), и сериал «Брежнев» режиссера Сергея Снежкина по сценарию Валентина Черных, с Сергеем Шакуровым в главной роли. «Кинороман», как важно определили жанр фильма создатели, всем хорош, вот только отталкивались авторы не от романной и даже не от мемуарной первоосновы (хотя мемуары самого Леонида Ильича прочитали), но плясали от печки брежневского анекдота. Отсюда — и трагифарс основной сюжетной линии (старческая беспомощность владыки полумира), и явно неоправданно выбранный комедийный ракурс в освещении фигуры, скажем, Михаила Суслова, и явление другой главной героини сериала и эпохи — колбасы.
У нынешнего российского чиновничества — своя школа сближений, негласно оппонирующая либеральной модели. Тут практически безальтернативна фигура Петра Великого — хотя свойство первого императора со вторым президентом, пожалуй, исчерпывается Питером. Ну и некоей условной хованщиной лихих девяностых.
О причинах любви отечественной бюрократии к Петру Романову сказано в последнее время немало — скажем, весьма любопытны на сей счет мозаичные рассуждения Альфреда Коха, рассыпанные по «Ящикам водки».
Для меня интересней сериальный аспект — в 2011 году на канале «Россия» (официальней некуда) прошел четырехсерийный фильм Владимира Бортко «Петр Первый. Завещание».
Член КПРФ Бортко, симпатизирующий, однако, «центральным убеждениям» хотя бы на уровне кинокорпорации, неустанный перелагатель классики, потолка своего достигал на фельетонном материале, пусть и с претензией на глобальные обобщения — «Собачье сердце». А вот при покушении на эпос и масштаб опускался в полупровалы — «Мастер и Маргарита», «Тарас Бульба».
В «Петре» он попытался соединить обе истории, глобалку с бытовухой (не без привкуса памфлета — коррупция, окарикатуренные чиновные нравы, интриги), ибо «Завещание» — фильм по сути о семейной драме великого монарха, поздней и горькой любви тирана, трагическом отсутствии преемника — и речь здесь не об одном престолонаследии.
Да-да, повторяю, год выхода 2011-й — последний полный год медведевского зиц-президентства…
С исторической точки зрения фильм Бортко — своеобразная «езда в незнаемое». Сценаристы разрисовывали цветными фломастерами контурную карту — в нынешней России даже образованная публика мало представляет петровскую эпоху после Полтавы, петербургский, имперский ее период.
Сначала — о клюкве. Трагедия великого человека, которому некому на закате вручить огромное дело своей жизни, — сюжет сам по себе самостоятельный. Бьется он с эпохой в деталях и нюансах — хорошо, нет — ну и ладно. Потому не буду цепляться к парикам и костюмам, но танец живота в исполнении Марии Кантемир — Лизы Боярской на фоне России начала осьмнадцатого столетия — явный и диковатый перебор. Оно понятно, что Петр Алексеевич западничеством и смеховой культурой растопил домостроевские основы византийской Руси, забили грязи и гейзеры, но до голых пупков и при Екатерине не доходило!
Царь, как известно, умел и любил париться в бане, поэтому сцена, когда мужичок-помор бьет Петра веником, будто гвозди в спину вколачивает, достойна голливудской поделки а-ля рюсс; Брежнев, стреляющий одного за другим, как резиновые игрушки в тире, дюжину кабанов, выглядит даже убедительней. Хотя сама сцена с выведением почечного камня народными средствами — по-киношному сильная.
Картинка: мрачный колорит петровской эпохи подменен вялой машкерадной суетой в духе отечественных экранизаций Дюма — и наличие Боярских усиливает сходство.
Было примерно так:
А получилось: «Не вешать нос, гардемарины!» — бодренькими голосами перезрелых юношей, которые мало что знают об эпохе, однако понимают, что воровали и трахались там не меньше нынешнего.
Но — куда более важный и по-своему знаковый анахронизм. Откуда в Петербурге одна тыща семьсот двадцатых годов живой и здоровый князь Федор Ромодановский? Скончавшийся в 1717 году князь-кесарь только похоронен в Петербурге, в Александро-Невской лавре, а так безвылазно проживал в Москве, где руководил страшным Преображенским приказом.
В главе «Два Владимира: Путин из страны Высоцкого» я еще скажу о занятном феномене отечественного искусства: кто бы ни брался за петровский контент и с каких угодно позиций (а это тот, по- своему уникальный случай, когда объективности искать не приходится), всегда на первом плане окажется пытошная изба Преображенского приказа как главный символ эпохи. Или публичная казнь (каждая серия «Завещания» ею начинается — хотя до подлинности — той, что в процитированном отрывке из Алексея Н. Толстого, — Бортко не дотягивает) в потешном, «карнавальном» антураже.
В этом смысле произведенное режиссером воскрешение Ромодановского с перенесением в имперский Питер (без особой сценарной нужды) — по-своему даже закономерно и показательно. Кулинарно-политический афоризм Петра «обедал у меня, а ужинать будешь у князя Ромодановского» просится в святцы любого крупного российского чиновника. Надо сказать, что худощавый Сергей Шакуров в роли князя-кесаря польстил прототипу — Ромодановский, как известно, был тучен и «собою видом как монстра». А еще отличался от шакуровского образа тем, что всегда и демонстративно носил русское платье.
…Один из самых известных фразеологизмов путинского времени — о «чекистском крюке» (авторства Виктора Черкесова, давнего соратника и тогдашнего главы ФСКН), вне зависимости от того, что там изначально подразумевалось, — на уровне образа возрождает ромодановскую стилистику. Заплечных дел мастеров, дыбу и прочий генетически узнаваемый инструментарий…
Опять же голой клюквой не объяснить главную удачу фильма: синеглазого Александра Балуева в главной роли исторически темноглазого Петра. Актер, набивший руку и оскомину в ролях то военных
