Культурный герой. Владимир Путин в современном российском искусстве

Право на бесчестье — да это все к нам прибегут, ни одного там не останется!»

Ну, собственно, дидактически мямлить про аналогии после таких цитат даже и неприлично как-то: тут весь будущий Селигер — за вычетом споров и книжек, но с убедительным присутствием комиссаров и региональных активистов, считаемых, как в сельском хозяйстве, по головам.

Любовь главного кремлевского идеолога Владислава Ю. Суркова к Достоевскому общеизвестна, в книжке журналистки Елены Трегубовой «Байки кремлевского диггера» есть эпизод, когда Владислав Юрьевич признается в горячем поклонении «Бесам» за покупкой микояновских сосисок.

Сегодня можно констатировать, что проект «Наших» у Суркова, как и у Петра Верховенского, состоялся в малой степени задуманного: отяжелев и обюрократившись, они ничем не выделяются в массе прокремлевской молодежи.

Куда более удачным образом реализовался другой рецепт Петра Степановича: «Наши не те только, которые режут и жгут, да делают классические выстрелы или кусаются. Такие только мешают. Я без дисциплины ничего не понимаю. Я ведь мошенник, а не социалист, ха-ха! Слушайте, я их всех сосчитал: учитель, смеющийся с детьми над их богом и над их колыбелью, уже наш. Адвокат, защищающий образованного убийцу тем, что он развитее своих жертв и, чтобы денег добыть, не мог не убить, уже наш. Школьники, убивающие мужика, чтоб испытать ощущение, наши, наши. Присяжные, оправдывающие преступников сплошь, наши. Прокурор, трепещущий в суде, что он недостаточно либерален, наш, наш. Администраторы, литераторы, о, наших много, ужасно много, и сами того не знают!»

«Первым делом понижается уровень образования, наук и талантов. Высокий уровень наук и талантов доступен только высшим способностям, не надо высших способностей! Высшие способности всегда захватывали власть и были деспотами. Высшие способности не могут не быть деспотами и всегда развращали более, чем приносили пользы; их изгоняют или казнят. Цицерону отрезывается язык, Копернику выкалывают глаза. Шекспир побивается каменьями, вот Шигалевщина!»

Если сбавить обороты (а в превышении русской скорости Достоевского упрекает как раз Эдуард Лимонов), можно заметить, что речь идет о главной беде нынешней российской власти (и проблеме, и ошибке). Она последовательно убрала альтернативу. Не столько политическую (тут скорей заслуга — про коммунно-эсеров стало все пронзительно понятно; жальче внесистемщиков, но там, кроме Лимонова и Навального, тоже глянуть особо не на что). Но — альтернативу общекультурную. Независимого мнения, свободных, недогматических, широких знаний, непрофильных интересов, достоинства, здравого смысла. Индивидуализма и уважительного общения. Трезвости взглядов и оценок.

Здесь опасность и залог несменяемости: не лиц во власти, но самой матрицы власти и властной практики. Попробуйте заменить Путина — Медведева на любой оппозиционный тандем. Получилось? Вот так, честно, экспертно и непредвзято? Ну тогда я рад за вас…

Вернемся к нашим великим. Понятно, что прямое сравнение Владислава Суркова с Петром Верховенским изрядно хромает — масштаб и функционал кремлевского топ-менеджера от идеологии многократно превосходят пусть зловещую, но комическую фигуру нечаевского протагониста.

Очевидней параллели с Николаем Ставрогиным, даже на уровне внешности. Точнее, не столько внешности, сколько производимого впечатления, имиджа:

«Он был не очень разговорчив, изящен без изысканности, удивительно скромен и в то же время смел и самоуверен, как у нас никто… Поразило меня тоже его лицо: волосы его были что-то уж очень черны, светлые глаза его что-то уж очень спокойны и ясны, цвет лица что-то уж очень нежен и бел, румянец что-то уж слишком ярок и чист, зубы как жемчужины, губы как коралловые, — казалось бы, писаный красавец, а в то же время как будто и отвратителен. Говорили, что лицо его напоминает маску; впрочем, многое говорили, между прочим, и о чрезвычайной телесной его силе».

(Вспомним искушенность Владислава Юрьевича в боевых искусствах, а также до сих пор бытующие в бизнес-кругах байки вполголоса: как во времена «Юкоса» Сурков «ездил и разруливал» туда, где пасовал и Леонид Невзлин, зато фигурировали, как водится, братки, утюги и батареи).

«Как и четыре года назад, когда в первый раз я увидал его, так точно и теперь я был поражен с первого на него взгляда. Я нимало не забыл его; но, кажется, есть такие физиономии, которые всегда, каждый раз, когда появляются, как бы приносят с собой нечто новое, еще не примеченное в них вами, хотя бы вы сто раз прежде встречались. По-видимому, он был все тот же, как и четыре года назад: так же изящен, так же важен, так же важно входил, как и тогда, даже почти так же молод. Легкая улыбка его была так же официально ласкова и так же самодовольна; взгляд так же строг, вдумчив и как бы рассеян. Одним словом, казалось, мы вчера только расстались. Но одно поразило меня; прежде хоть и считали его красавцем, но лицо его действительно „походило на маску“, как выражались некоторые из злоязычных дам нашего общества. Теперь же, — теперь же, не знаю почему, он с первого же взгляда показался мне решительным, неоспоримым красавцем, так что уже никак нельзя было сказать, что лицо его походит на маску. Не оттого ли, что он стал чуть-чуть бледнее, чем прежде, и, кажется, несколько похудел?»

Разные жанры; оперная красота Ставрогина оппонирует эстрадным ужимкам Верховенского.

Ставрогин и Сурков — люди одной профессии: идеологи. Николай Всеволодович (о чем написано бесконечно много) — идеолог-искуситель. Как хрестоматийной моряк в чужих портах, он во всех занимавших его в разное время концепциях и объяснениях мира оставляет преданного и фанатичного приверженца.

Иван Шатов распропагандирован на предмет почвенничества и народа-богоносца.

Алексея Кириллова подсадили на идею Богочеловека и дерзновенного самоубийства. В том же русле обработан Федька Каторжный, только агрессия его направляется вовне.

Петр Верховенский («не социалист, а мошенник») под влиянием Ставрогина и вовсе готов строить бунтарскую антиутопию с Николай-царевичем на самозваном троне.

Дамы и барышни — Марья Лебядкина, Лиза Тушина, Дарья Шатова — становятся покорны и жертвенны, хотя механизм подчинения здесь не совсем идейный. Хотя и соприродный.

И даже поэт (и поэт незаурядный, предвосхитивший обэриутов, Емелина, Лаэртского) Игнат Лебядкин именно от Ставрогина получает творческий импульс.

Практически все, в разные времена и обстоятельства, Ставрогиным финансируются. Все имеют общий бэкграунд — таинственный, штрихпутктирный и цепкий, как паутина; так зэков связывает общее лагерное прошлое, а пиратов Стивенсона — покойный капитан Флинт.

Собственно, их всех — в современных инкарнациях — можно встретить в сурковской приемной, терпеливо ожидающими аудиенции.

Любопытно, что и конфликтует Ставрогин с богатыми светскими ребятами при понтах (г-н Гаганов — типаж Михаила Прохорова).

Если мы доживем до постпутинской мемуаристики, воспоминания персонажей сурковского круга, уверен, будут чистым постмодерном, Расёмоном, идеологическим делирием: вдруг выяснится — Владислав Юрьевич идейно окормил и воспитал бюрократов и оппозиционеров, неопочвенников и неолибералов, писателей и спасателей, поп-звезд и рокеров (Глеб Самойлов). Причем вроде бы в разных направлениях, но если присмотреться — в единственно верном…

Любопытно взглянуть, каким выглядит сам Федор Михайлович согласно рецептуре Суркова- Верховенского в главной лаборатории нашего демиурга — телевизоре. Я далек от мысли, будто Владислав Юрьевич имел какое-то отношение к сериалу «Достоевский». Но фильм делался для государственного канала «Россия», там и был показан. Сближение не странное, но оправданное.

Снимал сериал (то есть телевизионный фильм, конечно, «мылом» не пахнет) Владимир Хотиненко, режиссер сильно православный и партийный — в том смысле, что «симпатизирует центральным убеждениям» (Зощенко), в том числе на уровне кинокорпорации. Крупный художник, высот своих достигавший на бытовом и социальном материале — «Макаров», «Мусульманин» — и опускавшийся в полупровалы при покушении на эпос и масштаб — «1612».

В «Достоевском» сошлись обе истории, глобалка с бытовухой, ибо классик — он, конечно, классик, никто не отнимает, но все мы люди — и личная жизнь Федора Михайловича занимает в киноповествовании главное время и место.

Сценаристы разрисовывали цветными фломастерами контурные карты — в нынешней России даже