Культурный герой. Владимир Путин в современном российском искусстве

самостоятельная (в финале «ТИБ» Есаул легко заменяет его на двойника — как это водится в литературе, бандита и убийцу).

Виктора Олеговича как писателя одновременно социального и религиозного явление «владимирпутин» интересует больше, чем реальный Владимир Путин. Впрочем, рассыпанные по его романам краткие характеристики властных и силовых типов имеют черты вполне узнаваемые.

В первой биографии писателя «Пелевин и поколение пустоты» (вынужденно литературной, ибо авторы — Сергей Полотовский и Роман Казак — так и не удостоились личного контакта со своим героем) есть любопытный фрагмент:

«Моя встреча с Пелевиным состоялась в 2000-м, у него были чтения, а потом он спрашивал, что немцы думают про Путина, — вспоминает Александр Камионский. — Тогда как раз в журнале „Шпигель“ вышел про него крупный материал, где он, только что ставший президентом, характеризовался как „господин с обаянием сушеной рыбы“. (…) Пелевину этот образ страшно понравился».

Биографы цитируют далее «Священную книгу оборотня», и поклонники Пелевина, разумеется, помнят эту метафору:

«Каждый раз реформы начинаются с заявления, что рыба гниет с головы, затем реформаторы съедают здоровое тело, а гнилая голова плывет дальше. Поэтому все, что было гнилого при Иване Грозном, до сих пор живо, а все, что было здорового пять лет назад, уже сожрано. Здешний upper rat мог бы рисовать на своих знаменах не медведя, а эту рыбью голову».

И дальше: из диалога либералки лисы А Хули с чекистом и государственником волком Сашей Серым: «Ты действительно думаешь, что Хаврошечке не хватило яблока из-за кукиса-пукиса, а не из-за этой гнилой рыбьей головы, которая выдает себя то за быка, то за медведя?»

Кстати, способ нефтедобычи через камлания в тундре, как и юкисы-кукисы, есть в прохановском «Политологе». Там же всепроникающ рыбный запах — в описаниях экспериментов чекиста-генетика Потрошкова.

Виктор Пелевин — матрица современной русской литературы, вровень гоголевской «Шинели». Из нее вышли такие разные и замечательные писатели, как Дмитрий Быков (см. мое эссе «Чародеи и ученики», «Волга», 2011, № 1–2) и Андрей Рубанов (раздел «Неизвестный Эрнст»).

У Сергея Доренко в романе «2008» — альтернативной истории путинского президентства — важное место занимают китайские истории с медитациями и чаепитиями. Пелевин в «Числах» безапелляционно атрибутирует весь этот чайнатаун по ведомству ФСБ.

Впрочем, матрица-матрицей, а и Пелевин подключен всё к той же российской реальности с ее нефтяной иглой, таблицами «Форбса», гоголевско-чекистской шинелью.

* * *

Штрихи к литературному портрету Путина — исчерпаемы, как и он сам. Поэтому настало время поговорить о главном: не сходстве, а принципиальном различии писательских стратегий двух «П».

Александр Проханов — убежденный конспиролог. Заговор — по сути главный его персонаж, он любовно описывает его «анфилады» и технологии (всегда весьма прямолинейные и примитивные, читателю ничего не остается, как поверить на слово — и дело тут, конечно, не в литературном мастерстве, а в темпераменте автора).

Почва для возникновения заговора — всегда и неизменно плачевное состояние дел в отечестве.

Осуществляется он ветеранами разведки или через конфликт конкурирующих спецслужб, то бишь заговор — дитя чекизма. Потом, правда, выясняется, что текущий локальный заговор — лишь кирпичик в вавилонской азбуке Мировой движухи от сотворения мира. На этом фоне даже непринципиально, что делать на следующем этапе очередного суахили — менять президента, выращивать гомункулюса или вступать в спиритический контакт с Иосифом Бродским.

Таким образом, в конспирологический экшн легко вписать все выпуски новостей за отчетный период вместе с подшивкой газеты «Завтра». Ибо кривая логика заговора — на самом деле страшно прямолинейна, как сама стилистика власти и ее действий.

Главная проблема Александра Проханова как политического писателя — он регулярно ошибается. Не в прогнозах даже, хотя и в них; гипертонические ритмы его кремлевской прозы драматически не совпадают с общим движением жизни, которая всегда, в отличие от тайного сценария, имеет простор и градусы для коррекции. (Исключение, пожалуй, «Господин Гексоген», так он и стал национальным бестселлером, в кавычках и без, да и вышел на пике конспирологических настроений: общество тогда было вроде ребенка, влюбившегося в свои страхи.).

Задним числом вписать то или иное событие — приход чекизма (Путина) к власти, разгром гусинского НТВ, изгнание Березовского, упадок КПРФ, арест Ходорковского — в сценарий заговора получается вполне успешно.

Но когда речь заходит о смехотворно коротком, как говорил Воланд, сроке на будущее, программа дает сбои. И Потрошков-Патрушев уже не могучий демиург, а генерал на почетной пенсии, и Ходорковский менее всего похож на «опущенного», и большинство круизно-гламурных персонажей так и не удалось сбросить с теплохода современности «Иосиф Бродский»…

Почитающий Путина именно в качестве авторитарного правителя Проханов, как уже отмечалось, отнимает у его протагонистов не только самостоятельность, но и личность, поскольку эстетика заговора насквозь тоталитарна и все, кто до нее не дотягивают, безжалостно третируются.

Александр Андреевич — конспиролог не от хорошей жизни, ибо любой конспиролог — это романтик на полпути к цинику. Основателем школы «киников» был Диоген Синопский, искавший человека днем с огнем. Проханов с тем же осветительным прибором ищет разведчика, чекиста, способного возглавить и осуществить заговор во имя возрождения империи, а упирается в мягкого авторитаристапрагматика. А то и вовсе в нечто внеличностное: крышу, Рублёвку, распилочную…

У Виктора Пелевина литературная стратегия принципиально иная и даже обратная. Заговор в координатах его прозы давно осуществился, а если не успел, он просто теряет смысл, поскольку участвует в заговоре «всё взрослое население России». Пелевин идет не к идеалу, а пляшет от печки идеала разрушенного, хотя и не всегда воспринимавшегося в подобном качестве (советский проект, а точнее — советское детство у Омона Ра и многих его сверстников; Серебряный век у Петра Пустоты, стихи у Татарского, родное, свое, число «34» у банкира Степы, даосский Китай у лисы А Хули). Проханов, не умеющий победить в себе романтика и достичь спасительного цинизма, пережимает, похабничает и скандалит, даже не как «Есенин в участке», но как школьник, первая сигарета в углу рта, среди гогочущих старшеклассников в спортивной раздевалке.

У Пелевина давно получилось цинизм одомашнить и обжиться в нем. Осмелюсь предположить, цинизм его — вовсе не мировоззрение, а литературный прием, культурный код. Пелевинская интонация моментально узнаваема еще и потому, что это старая недобрая экклезиастова мантра, сдобренная лошадиной дозой иронии. Он еще в начале пути осознал, как на такую интонацию легко подсаживаются, как она завораживает утомленным всезнанием и глубиной — не самой мысли, а заключенной в ней нравственной инверсии.

Потому так неубедительны финалы его последних романов (а вот малая проза неизменно хороша, ей не нужно движения, достаточно констатации), «из ниоткуда в никуда» — потому что плодотворный на старте прием регулярно заводит в тупик. Виктор Олегович, безусловно, это понимает и предпринимает попытки избавиться от инерции. В последнем романе S.N.U.F.F. он начинает движение в сторону весны, то бишь романтики, явно устав писать книжки про поколение «П» и высказываться от имени этого поколения, а соблазна кукарекать во имя поколения никогда не испытывал — хватало вкуса, таланта, мудрости и трезвости.

S.N.U.F.F. — книга для юношества, с тремя основными признаками — вторичность, дидактичность плюс история большой и светлой любви. Занимательность, жюль-верновская точность и въедливость в деталях. Мотивы Аркадия Гайдара, «Кортика» и дембельских аккордов «много пареньков здесь полегло». Прямое эхо Толкиена.

Но вообще-то с этой вторичностью пальцев рук может и не хватить. Ибо при всей изощренности и проработанности новых «миров Виктора Пелевина» от первоисточников реально режет и не самый опытный глаз… Ну ясно, что Виктор Олегович насквозь не только пародиен, но и самопародиен и