— Госпожа Цваль, — прервал ее мужчина игриво улыбаясь, — Он не потребует от Вас денег.
— Но, что же тогда, — удивленна спросила надзирательница, вдруг неожиданно зарумянившись.
— О, нет, нет, ничего такого, поверьте, — спохватился чиновник, — Подумайте сами, разве я мог бы предложить ТАКОЕ честной женщине. Что Вы! Он хочет, чтоб Вы передали ему ребенка, которого родит эта женщина, которую Вы только что пустили в приют. Скажу больше, он знал, что она придет сюда, и именно поэтому я зашел к Вам именно в этот час.
Надзирательница испуганно замолчала, но тут же запричитала:
— Ах, Боже мой, да как же это сделать? Если узнает кто, мне ж головы не сносить?
Чиновник протянув руку сжал ее ладонь, внимательно посмотрел ей в глаза и, улыбаясь, тихо-тихо произнес:
— А вот узнать никто ничего не должен.
— Да что я ей скажу, она ведь хоть и оборванка, а ведь шум поднимет!
Мужчина вынул из кармана набитый монетами кошелек и, держа его за завязки, протянул над столом женщине. А затем, твердо и внимательно глядя ей в глаза, еще тише добавил:
— А ей скажете, что ребенок умер.
Для Дейдры время слилось в сплошном непрекращающемся кошмаре боли и усилий. Казалось, вот уже все, ей даже померещился крик ребенка, и вдруг все опять продолжилось с той же силой… Надзирательница суетилась вокруг нее сама, и если бы Дейдра могла соображать, то очень удивилась бы, чего эта надменная женщина вдруг занялась ей лично, хотя намеревалась отдать ее на руки местной повитухи, да и тон хозяйки резко сменился, стал ласковым и обходительным.
— Ну, давай, милая, постарайся, давай-давай…
А по темным улицам Бренсалля уже шел недавний посетитель приюта, бережно несущий на руках завернутого в приютские тряпки новорожденного ребенка.
Не зря надзирательница была заботлива с Дейдрой, не зря… Она быстро поняла, что одним ребенком дело не ограничится. И что же ей было делать? Если она не отдаст всех детей, то неизвестный покровитель может разозлиться, и тогда она уж точно лишится своего места. Но неизвестно еще и захочет ли он связываться с целым выводком, вместо одного ребенка. И так, и так не получалось ничего путного. И надзирательница просто испугалась, не зная что делать.
Но в темной душе всегда найдется подходящая темная мысль. Если сейчас она шума не поднимет, — думала хозяйка, — то потом можно будет тихо выставить ее на улицу, а тогда какой спрос? Ушла она и все. И никакого ребенка вообще и не было.
Но и на этом дело не кончилось. Когда вслед за вторым настала очередь третьего, надзирательница уже перепугалась не на шутку. Женщина с одним младенцем на руках запросто может затеряться в большом городе. Кому она нужна? А двойня это уже редкость. Такую каждый заметит. Да и вообще, двойня или тройня детей считалась благословением свыше. Причем не только для матери, но и для всех вокруг. Такую могут и служанкой куда взять, так, на счастье, а там… В глубине души у нее шевельнулась черная мысль, но она тут же ее сама испугалась и продолжила свою работу. Хотя ей все равно подумалось, что если бы этот третий ребенок действительно умер бы… Движения стали грубее, отстраненнее, этот третий ребенок явно мог принести кучу проблем. Может поэтому, неаккуратным движением она случайно повредила третьему ножку, и тут же испугавшись, как бы кто чего не узнал, еще больше захлопотала вокруг роженицы.
И словно в ответ на ее тайные мысли вскоре вновь раздался стук в дверь. Пришедший оказался монахом в просторном сером плаще со спокойным уверенным взглядом. Войдя, он сразу же приступил к делу:
— К Вам сегодня пришла женщина, она должна вот-вот родить, что с нею?
У надзирательницы чуть не отнялись ноги от страха. Она знала, что с монахами шутки плохи, они такое знают и умеют, что обычным людям не ведомо. Вдруг он про первого узнает? Ребенка украсть — это плаха. Да как же его спровадить? И не зная, с чем связан этот разговор, а просто стараясь соврать что- нибудь срочно, пока не всплыла страшная правда, надзирательница запричитала:
— Умерла она только что, умерла. Родила и умерла. Нет ее больше. Вон уже и подводы ее забрали, — не зная чего еще соврать на случай, если монаху вздумается взглянуть на тело. Но его явно заботило совсем другое:
— А ребенок? Что с ребенком?
Новая, уже осмысленная надежда озарила надзирательницу, и она не задумываясь выпалила:
— Жив ребеночек, жив. Вот только надолго ли? Его ж выкормить, выпоить некому, вырастить…
— Принеси ребенка, — прервал ее монах, и надзирательница, не веря своей удаче, понеслась в дальнюю комнату, где возле лежавшей без сознания Дейдры, шевелились два комочка. Может, если бы у нее было чуть времени, она бы постаралась подсунуть монаху того, у которого была повреждена ножка, но страх, что монах вот-вот зайдет вслед за ней, заставил ее схватить первого попавшегося их двоих, и быстро вернуться назад.
Монах бережно принял ребенка, присел на лавку, сокрушенно покачал головой, вынул откуда-то кошелек, протянул его надзирательнице и сказал:
— Позаботься о теле его матери, вот тебе на похороны. Ты знаешь, как по нашему обряду принято хоронить. Так и сделай. Ребенка я заберу с собой. Его вырастят у нас в монастыре, если нужно какие бумаги подписать — давай скорее.
Глаза надзирательницы жадно разгорелись, она схватила кошелек, явно содержащий куда больше, чем требовалось на похороны, и торопливо, пока монах не передумал, зачастила:
— Да, нет, не нужно ничего, вам, монахам верят, только имя свое скажи, чтоб в книгу записать.
— Брат Симеон, орден святого Илина, — ответил монах и развернувшись вышел на улицу. Надзирательница облегченно вздохнула и с жадно блестящими глазами стала пересчитывать деньги.
Дейдра не могла поверить. Неужели все те муки были увенчались появлением лишь этого одного крохотного создания? По ее ощущениям она родила будто троих. Наверное, такова женская доля, решила она про себя, нежно глядя на младенца. Она освободила из-под одежды упругую, налитую молоком грудь и направила ее в рот ребенка. Тот грустно и серьезно посмотрел на мать, и сосредоточенно принялся сосать твердый темный сосок.
Дейдра сидела на крыльце какого-то дома, радуясь, что хозяева то ли не заметили ее, то ли просто боялись выглянуть на улицу города, пораженного мором. Уже несколько дней как она покинула приют, и теперь скиталась по городу без помощи и крыши над головой. Она бы вряд ли это сделала, но начавшаяся в городе эпидемия проникла и за дверь приюта, и каждого заболевшего забирали в общественную больницу, из которой, как правило, оставался только один путь — смерть. Будь она одна, она может и приняла бы подобный выход, но сейчас, когда у нее на руках шевелился сын, нет. Она не могла бросить его на чужие равнодушные руки. Она должна была бороться за него. Поэтому при первых признаках болезни, она сбежала из приюта, прижимая к себе свое единственное сокровище, которое она не променяла бы ни на что на свете, даже на свою собственную жизнь.
Голова кружилась и горела. Дейдра прислонилась к деревяной стене и почувствовала, что скоро потеряет сознание. Неожиданно открылась дверь и мужской голос прокричал:
— Сельма! Тут женщина с ребенком умирает!
Дейдра услышала шаги и не слишком молодой уже женский голос спросил:
— Что же делать-то? В дом ее нельзя, всех заразит. И оставлять ее тоже нехорошо.
— Вон подводы едут, — ответил мужской голос, — Они больных забирают в больницу. Вдруг еще придет в себя?
— А ребеночек-то как? Он в больнице точно помрет. За ним там, кто смотреть-то будет? — Взволнованно продолжил женский голос.
— Это точно, — откликнулся мужской, — Дело — дрянь. Слушай, Сельма, а ребенок-то здоров. Погляди. Возьмем его пока себе. Присмотрим, а если она выживет, так придет сюда, заберет.
Женский голос вздохнул и ответил:
— Вряд ли, выживет. Верно ты говоришь, возьмем ребенка, присмотрим. А коль мать не вернется, так и нам лишним не будет. Своих нет, так хоть чужого вырастим. Смотри, она глаза приоткрыла, что-то сказать
