была ночь над крышами города. В комнате было темно, только ночь над городом слабо светила в балконную дверь, и летучая мышь не испугалась и стала носиться по комнате, словно под открытым небом. Мы лежали и смотрели на нее, и, должно быть, она нас не видела, потому что мы лежали очень тихо. Когда она улетела, мы увидели луч прожектора и смотрели, как светлая полоса передвигалась по небу и потом исчезла, и снова стало темно. Среди ночи поднялся ветер, и мы услышали голоса артиллеристов у зенитного орудия на соседней крыше. Было прохладно, и они надевали плащи. Я вдруг встревожился среди ночи, как бы кто не вошел, но Кэтрин сказала, что все спят. Один раз среди ночи мы заснули, и когда я проснулся, Кэтрин не было в комнате, но я услышал ее шаги в коридоре, и дверь отворилась, и она подошла к постели и сказала, что все в порядке: она была внизу, и там все спят. Она подходила к двери мисс Ван-Кампен и слышала, как та дышит во сне. Она принесла сухих галет, и мы ели их, запивая вермутом. Мы были очень голодны, но она сказала, что утром все это нужно будет из меня вычистить. Под утро, когда стало светать, я заснул снова, и когда проснулся, увидел, что ее снова нет в комнате. Она пришла, свежая и красивая, и села на кровать, и пока я лежал с градусником во рту, взошло солнце, и мы почувствовали запах росы на крышах и потом запах кофе, который варили артиллеристы у орудия на соседней крыше.
— Сейчас хорошо бы погулять, — сказала Кэтрин. — Будь тут кресло, я могла бы вывезти тебя.
— А как бы я сел в кресло?
— Уж как-нибудь.
— Вот поехать бы в парк, позавтракать на воздухе. — Я поглядел в отворенную дверь.
— Нет, сейчас мы займемся другим делом, — сказала она. — Нужно приготовить тебя к приходу твоего друга доктора Валентини.
— А правда замечательный доктор?
— Мне он не так понравился, как тебе. Но он, должно быть, хороший врач.
— Иди ко мне, Кэтрин. Слышишь? — сказал я.
— Нельзя. А как хорошо было ночью!
— А нельзя тебе взять дежурство и на эту ночь?
— Я и буду дежурить, вероятно. Но только ты меня не захочешь.
— Захочу.
— Не захочешь. Тебе еще никогда не делали операции. Ты не знаешь, какое у тебя будет самочувствие.
— Знаю. Очень хорошее.
— Тебя будет тошнить, и тебе не до меня будет.
— Ну, тогда иди ко мне сейчас.
— Нет, — сказала она. — Мне нужно вычертить кривую твоей температуры, милый, и приготовить тебя.
— Значит, ты меня не любишь, раз не хочешь прийти.
— Какой ты глупый! — Она поцеловала меня. — Ну вот, кривая готова. Температура все время нормальная. У тебя такая чудесная температура.
— А ты вся чудесная.
— Нет, нет. Вот у тебя температура чудесная. Я страшно горжусь твоей температурой.
— Наверно, у всех наших детей будет замечательная температура.
— Боюсь, что у наших детей будет отвратительная температура.
— А что нужно сделать, чтобы приготовить меня для Валентини?
— Пустяки, только это не очень приятно.
— Мне жаль, что тебе приходится с этим возиться.
— А мне нисколько. Я не хочу, чтобы кто-нибудь другой до тебя дотрагивался. Я глупая. Я взбешусь, если кто-нибудь до тебя дотронется.
— Даже Фергюсон?
— Особенно Фергюсон, и Гэйдж, и эта, как ее?
— Уокер?
— Вот-вот. Слишком много здесь сестер. Если не прибудут еще раненые, нас переведут отсюда. Здесь теперь четыре сестры.
— Наверное, прибудут еще. Четыре сестры не так уж много. Госпиталь большой.
— Надеюсь, что прибудут. Что мне делать, если меня захотят перевести отсюда? А ведь так и будет, если не прибавится раненых.
— Я тогда тоже уеду.
— Не говори глупостей. Ты еще не можешь никуда ехать. Но ты поскорее поправляйся, милый, и тогда мы с тобой куда-нибудь поедем.
— А потом что?
— Может быть, война кончится. Не вечно же будут воевать?
— Я поправлюсь, — сказал я. — Валентини меня вылечит.
— Еще бы, с такими-то усами! Только знаешь, милый, когда тебе дадут эфир, думай о чем-нибудь другом — только не о нас с тобой. А то ведь под наркозом многие болтают.
— О чем же мне думать?
— О чем хочешь. О чем хочешь, только не о нас с тобой. Думай о своих родных. Или о какой-нибудь другой девушке.
— Нет.
— Ну, тогда читай молитву. Это произведет прекрасное впечатление.
— А может быть, я не буду болтать.
— Возможно. Не все ведь болтают.
— Вот я и не буду.
— Не хвались, милый. Пожалуйста, не хвались. Ты такой хороший, не нужно тебе хвалиться.
— Я ни слова не скажу.
— Опять ты хвалишься, милый. Совсем тебе ни к чему хвалиться. Просто, когда тебе скажут дышать глубже, начни читать молитву, или стихи, или еще что-нибудь. Тогда все будет хорошо, и я буду гордиться тобой. Я вообще горжусь тобой. У тебя такая чудесная температура, и ты спишь, как маленький мальчик, обнимаешь подушку и думаешь, что это я. А может быть, не я, а другая? Какая-нибудь итальянская красавица?
— Нет, ты.
— Ну конечно, я. И я тебя очень люблю, и Валентини приведет твою ногу в полный порядок. Как хорошо, что мне не придется быть при этом.
— А ты будешь дежурить ночью?
— Да. Но тебе будет все равно.
— Увидим.
— Ну, вот и все, милый. Теперь ты совсем чистый, и снаружи и внутри. Скажи мне вот что: сколько женщин ты любил в своей жизни?
— Ни одной.
— И меня нет?
— Тебя — да.
— А скольких еще?
— Ни одной.
— А скольких — как это говорят? — скольких ты знал?
— Ни одной.
— Ты говоришь неправду.
— Да.
— Так и надо. Ты мне все время говори неправду. Я так и хочу. Они были хорошенькие?
— Я ни одной не знал.
— Правильно. Они были очень привлекательные?
— Понятия не имею.
— Ты только мой. Это верно, и больше ты никогда ничей не был. Но мне все равно, если даже и не
