я родился и вырос в нолинске. это вятский юг. там где птичья сплошь геральдика. над нолинском ‘не останавливаясь пролетает’ лебедь. над санчурском — конюк. над малмыжем — ястреб. две утки качаются рекой ярань мимо города яранска. на гербе уржума — серый гусь. внимательно смотрит — поводит головой и крыльями. я тоже повожу головой — и кистями рук. после школы я решительно поступил на геологический факультет — в казанский императорский. все удивились — потому что думали что я хочу быть филологом- фольклористом. именно им я и собирался стать. но готовя себя к судьбе гуманитарного ученого я тогда рассуждал что всякий серьезный человек — а особенно будущий фольклорист и этнограф — прежде обязан окончить геологию — потом биофак — а уже третьим высшим надстраивать свою специальность. великолепным своим планом я восторгаюсь до сих пор. хотя сам стал лишь дипломированным гидрогеологом. так странно. но я рад что был в те годы серьезен и красив. я пытался выучить множество языков — выучил только два — польский и коми. влюблялся в них с особой взаимностью в разные периоды жизни. приезжал в сыктывкар — покупать лучшие в мире коми книжки и лучшие в мире коми словари. приезжал в польшу — целовать ее зеленые дорожные указатели и болеть отчаянно. после учебы поселился в кирове — в своей столице. был государственным служащим в областном природонадзоре. долго работал на гтрк ‘вятка’ — редактором документального цикла о традиционной культуре народов волгиурала. формально я и сейчас там работаю — только не делаю ничего. больше всего мне подходит карьера начальника управления культуры какого-нибудь района. например нолинского. но эта работа — адова. при которой не посидишь сунув ноги в таз с шишками в синей ночнушке за ноутбуком у себя дома неделями напролет — не попишешь огромных книжищ. так что — увы. может быть стану попозже. начальники районных управлений культуры — небесные мои коллеги — как и речники. по-польски ноябрь — листопад. а по-коми вoльгым. мне очень трудно сделаться ученым — потому что я стал писателем. писателем из кировской области. мне скоро тридцать. и во мне поубавилось серьезности и красоты. у меня есть семья — жена и дочь — рита и инна. мои отношения с ритой позволяют нам длительно жить отдельно. они прекрасны как ноябрьская вода — прохладны как на ногах сине-зеленое стеганое одеяло. собственно — мы решили что в случае несчастья с одним — жизнь другого пусть будет сломана. и это всё что нас связывает пожалуй. у нас две пустые квартиры — в нолинске и в уржуме — остались от родни. последнее время я много писал для киностудий — которые хорошо платили. поэтому — вот: с середины августа сижу один то в лебедином городе то в гусином — и делаю эту книгу. жаль что в утином — в яранске — своего дома нет. возможно еще будет. раз в неделю наезжаю в киров. к своим девицам. или они ко мне. инна весь сентябрь чахла — я забирал ее сюда болеть. в декабре я хотел бы закончить ‘пеларгонию’ и уехать на новогодние праздники в белоруссию или в герцеговину — в мостар или в свирь.
я сижу на стуле и в руках у меня аккордеон — я расскажу любимую историю. у меня была радость на целую жизнь — когда-то совсем давно на зимние праздники я гостил в румынии в констанце в семье моего друга еужена попы. и надо было тогда умереть — в последний день в сугробах у границы — но я зажмурился — выехал из румынии — вернулся в киев — вернулся в нолинск. господин попа — отец моего товарища — был красен и толст. имел двухэтажный дом — жену — кроме сына трех дочерей — свиней — собачонку — домашние вино и водку. по-русски он знал слово ‘бабушка’ — фразу ‘куда идет?’ — и еще ‘до свидания’ — последняя формула служила хозяину дома в качестве приветствия. до свидания. — сказал он мне встречая нас у порога — улыбнулся — расцеловал — взял из рук чемоданы. ни я ни еужен не стали его поправлять. потом еужен носился по родному городу — короткие каникулы — я не пытался гоняться за ним — а счастливо жил в доме его родителей. господин попа был очень общителен — живо интересовался россией и объяснялся со мной исключительно тремя своими фразами. я не помню подробностей — не помню ничего — по-румынски и сам в ту зиму знал примерно столько же. оказавшись внутри чуда мы спешим только радоваться и пить. какие удивительные диалоги мы вели с господином попой — проникновенные — предолгие. бабушка! — громко говорил он и поднимал указательный палец. далее как-то выяснялось что речь идет о женской болезни его средней дочери или о румынском короле или о поросятах, которых ждут к февралю. куда идет? — спрашивал меня когда я собирался гулять на пирс или на троллейбусную остановку за папиросами. куда идет? — это я уже вернулся а в доме все меня ждут — дочери встревожены — господин попа грозит мне кулаком. любовь по-румынски драгостэ. господин попа водил меня в церковь, двадцать раз говорил ‘бабушка’ и десять ‘куда идет’, говорил ‘до свидания’, указывал на ворота церкви и обнимал меня посреди улицы. я понимал что он пытается мне сказать что русские и румыны — православные и большие приятели. я подпрыгивал на месте — кричал: да-да-да. ты хорошо говоришь по-румынски. — произносил папаша. он не знал что слово да звучит одинаково в обоих языках. боже великий и добрый — ну всё. скажем что в румынии нам хорошо. что румыния — это молитва. что в конце декабря было ветрено и тепло — рыжие улицы — но в новогоднюю ночь навалило немеряно снега. мы сидели с еуженом в нашей комнате на втором этаже — а внизу собирались гости. мы спустились когда нам крикнули — появились в праздничной комнате. за столами сидела родня — может тридцать лиц — может меньше. увидев меня они крикнули все в один голос: до свидания! — и приветливо замахали руками. это папаша их научил. до свидания. — ответил я и испугался что заплачу. плакать от восторга удалось позже — в другие дни. а тогда я еще долго пожимал руки мужчинам обмениваясь ‘до свиданием’: дядям из бухареста — племянникам из лунгулецу — целовался с беззубыми женщинами и называл свое имя. в полночь загудели теплоходы — все выбежали на улицу — с сестрами еужена мы лили на снег вино — кувыркались — целовались в губы — ужасная ужасная суматоха — все пляшут — орут — пытаются перекричать рев сирен. я зачем-то забежал в дом: попробую угадать: за бутылью. внизу у входной двери такая же давка и суета — сердце колотится — сестры на улице ждут. в доме меня видит господин попа и неожиданно дико вопит: бабушка! бабушка! при этом хватает какую-то маленькую старушонку в черном стоявшую неподалеку — трясет ее изо всех сил — поднимает и ставит на пол. я подхожу. господин попа тычет в старушонку пальцем — тычет ей в нос и в глаз — бесцеремонно хлопает по животу — ежесекундно кричит ‘бабушка’. я протягиваю ей руку. она очень рассержена и столько же весела — смущенно улыбается и смотрит куда-то под ноги. маленькая как вилка. я киваю ей головой. господин попа смеется от удовольствия — на этот раз он объяснился по-русски особенно хорошо — старушонка была его мама.
мы накладывали кашу в мисочки из кукольного сервиза — расставляли их в оврагах и на тропинках — под вишнями — чертополохом и конечно у туалета — ходили перед сном с керосиновыми лампами. засыпали довольные: гадали — кто же из густо существующих в дачной местности демонов будет угощаться нашей кашей наступающей ночью. полевики — круглые как мячики? хозяева трав? женщины ветра? их дети — голые — цвета земли? утром многие мисочки оказывались пусты. мы ликовали. возможно кашу съедали ежики. мы знали что никогда не сможем быть в этом уверены — и ликовали еще больше.
мы вернемся в город где жили прежде — где на крышах больших домов — облмузея и мэрии — сидят наши любовницы в античных платьях — с венками и лирами — босиком. они приезжали с августовских дач и
