стремящаяся в балтику была моей первой любовью. а теперь еще и эта новая любовь.
зеркало звонило. от зеркала приходили письма. с рисунками на конвертах и внутри. все та же текучесть, напуганность форм. все те же лабиринты, зыбкости. я все ждал лета — и окончания летних практик. я не рвался теперь домой — как было в случае с пятнадцатилетней милой. в зеркале я видел свою жену. думал: мы всё успеем. а что важного я в зеркале углядел? что интересного? что такого? этого я до сих пор не знаю. уютность — вот был тогдашний пароль. уютная теплая уте. неяркая — дорогая. у меня во франкфурте есть невеста. я ее привезу сюда. — эта мысль питала любой голод — делала жизнь по- славному несложной. я не изменял зеркалу. смягчились все мужские желания. подобно тому как хочется лишь гладить по глазам и ладоням беременную от тебя женщину — в месяц перед родами.
зеркало навестило меня в мае. приехало на пару дней. я снимал квартиру пополам с воеводинским венгром. как раз в это время он уехал в родную суботицу хоронить сестру. (на самом деле у сестры была свадьба. теперь уже дело в прошлом — и можно открыто говорить. у нее уже трое сыновей.) приехавшее зеркало менструировало — и нехотя принимало в рот. я на него немножко злился. говорил ему: не сплевывай. не сплевывай.
зеркало живо интересовалось моей наукой. твердило что мне завидует. по его настоятельным просьбам я то и дело прогонял его через разные тесты. об эгоизме — о способностях к сочувствию — о половом складе мозга… через разную дурь. жалел наше время. торопился — тащил его в парки — скверы — в аллеи широкие свежие. шумят тополя, сосны. зеркало торопливо двигает головой. я стою — а оно на корточках. опять сплевывает — хоть я же просил… эта сцена как нейлоновая нить собрала на себе все парки города любека. было ветрено было жарко.
я предлагал per anus — зеркало было против. говорило что не хватало чтобы у него сразу из двух отверстий сочилась кровь. мы обсуждали это поедая марципаны в уличном кафе у института брамса. зеркало улыбалось так заразительно. мне тоже было смешно.
зеркало уезжало ночью — в 1. 33. до франкфурта долгий путь. мы гуляли — с вечера до самого поезда. любекский май. огни. зеркало шептало: ты выбрал хороший город. и целовало меня на ходу. в шею за ухом. когда оно уехало — я выпил водки. радостно и много. потом уснул.
всю ночь мне снилась зима. густая зима. такая грустная.
утром что-то случилось с моей головой. я сел в кровати и заплакал. плакал физически часа полтора. то есть без перерыва текли слезы. время было около одиннадцати дня. я знал что зеркало будет во франкфурте где-то в четыре. (по дороге оно собиралось сойти в берлине и побегать по нему часа два.) мне было так горько оттого что тогда в устье майна голое зеркало из-за меня рыдало. оттого что здесь в любеке я его почти что насильно ртом насаживал на себя — как на колодку старый башмак. предложение же per anus казалось мне настолько чудовищным — что слезы трыскали из моих глаз как у клоунов в цирке — и я переходил на стон. меня штормило — меня раскачивало чувство неимоверной жалости и вины. на своей кровати я был как на убогом рыболовецком траулере — далеко оторвавшемся от земли — без рыбы — терпящим вдобавок крушение. в общем это был очевидный невроз. с какой такой стати?
ни раньше ни позже со мной не случалось подобного потемнения души. даже при очевидных винах. а тут — на пустом месте. как будто пока я спал — мне сделали укол. я подумал что рушится моя психика. так мне и надо. — немедленно вспыхивало в голове. — не надо было обижать уте. я проплакал у себя в доме — правда уже с паузами — до четырех вечера. плача зубы чистил — и кофе варил. плача слушал балканскую и еврейскую музыку — и на коротко включал телевизор. в пять минут пятого я позвонил зеркалу. наговорить невротических нежностей — извиниться. его мать сказала что уте не приезжала.
с этой минуты мне стало холодно. я отчетливо делался ледяным. я не испугался. не стал звонить в скорую помощь. а разделся догола и улегся как мертвец на кухонный стол. тут же встал. вырвал страничку из своего заграничного паспорта. написал на ней ‘eugen lwowski’ — и насадил ее себе на ногу на мизинец. так я больше походил на труп в морге. взобрался обратно на стол. трупно приоткрыл рот. я лежал абсолютно закоченевший — и слышал как стол мелко подо мной трясся. сколько же времени так прошло? может быть минут двадцать.
у меня вдруг поползла эрекция. вот уж действительно — медленно — в гору. остро захотелось собственноручно это напряжение снять. ледяными руками я дергал свою ледяную штуку пока ледяные брызги не обожгли ледяной живот. как вам нравится такое издевательство над человеком? потемнение души закончилось. я слез со стола. ‘оттаял’. сорвал бирку с пальца. набрал номер зеркала. она в душе. — сказала мать. — передайте что звонил еужен. — передам.
мне стало спокойно уверенно и тепло. но зеркало я не любил больше. в третий раз я не стал звонить. и зеркало не позвонило.
с этого момента не было больше ни писем ни звонков. ни капли взаимных желаний. уверенно говорю лишь про себя. зеркало устранилось. и по крайней мере так выглядело будто и с ним творилось что-то похожее. у меня же как будто была прооперирована душа. нейрохирургии такое не приснится. на месте огромного трепещущего в ветре дома — тянущегося коммуникациями во все обозримые края — спокойное ровное поле.
на психолога я учился шестой семестр. и — слава доброму богу — научился по-хорошему не церемониться с собой. впрочем к этому у меня были способности. чего только с нами не случится — не всплывет из глубин. вспоминаю как однажды в январе в румынском городе сучава — на южной буковине — в ночном баре на нас напали местные бандиты. пьяные. наверно и под наркотиками. на меня и моего друга дана. из посетителей мы были одни — в час ночи. собственно они захватили тот мышиный бар — на четыре столика. заперли хозяек — мать с дочерью — в туалете. заперлись изнутри. стали распоряжаться стойкой. намешивать себе зверское пойло из цветных бутылок. может они и были настоящими хозяевами и бара и города? их было человек 12. главари хотели нас зарезать — когда узнали что мы нездешние. стали бить бутылки — тыкать нам в лица ‘розочками’. втыкать в стол ножи. но когда я обмолвился что моя мать из баната (про то что венгерка я не сказал) — самый мрачный бандитский комиссар заплакал. ведь румынский банат переходит в сербский. а в сербии по его словам он долго работал. и любил там девушку ружу. плача — он перешел на сербский язык. и горестно обращался ко мне — ожидая от меня того же. по-сербски я умею лишь поздороваться, попрощаться, знаю пару любовных слов и пару ругательств. самое большее — 7
