— Je fais de mon mieux, maman[54].
И Анна Пахомовна недовольна, что Жорж отвечает по-французски.
Большим ртом и большими глотками Жорж пьет вино с водой, тогда как Егор Егорович пригубливает. И вдруг, услыхав бульканье в горле сына, Егор Егорович внезапно догадывается, что случилось непонятное и, может быть, непоправимое: жена, сын, обеденный стол и вилка с поджаренной картофелиной быстро и бесшумно по резиновым рельсам откатываются в ужасную даль, а он остается одиноким. Вдали тёмным утёсом виднеется взбитая причёска Анны Пахомовны и мрачной пещерой рот Жоржа. Налево — циркулем наведённое солнце с весёлыми бровями, направо — долгоносый лунный серп, и, приняв образ мадам Жаннет, Феофраст Парацельс Бомбаст Гогенгеймский, внезапно выросший в дверях столовой, говорит голосом гортанным и таинственным:
— Премудрость, которой ты служишь, ни в каком счастии тебе не откажет. Живи счастливо и будь блажен!
На что Анна Пахомовна отвечает:
— Бон. Порте.
И Жорж, по обыкновению, морщится от акцента матери.
После сладкого Егор Егорович уходит в спальню переодеваться, и так как сегодня вторник, то Анна Пахомовна не спрашивает, куда он идёт: по вторникам Егор Егорович уходит путаться со своими масонами. Что они там делают — никому не интересно;, вероятно, говорят о нестоящем, умеренно выпивают и довольны собой.
Над глазами мосье Жакмена, приятеля и брата мосье Тетёхина, нависли седые брови. У стариков в бровях вырастают особицей длинные, жёсткие и прямые волосы, и не по ворсу, а против ворса. Егор Егорович наблюдает за движением особенно толстого, как бревешко, волоса в левой брови досточтимого брата и слушает его связную и убедительную речь. Старик прикладывает губы к стакану мандарен-кюрасо, Егор Егорович потягивает называемый пивом слабый раствор канифоли, — и их столик в угловом кабачке отделён от всего мира синим звёздным занавесом познания и посвящённости.
Если изобретён мотор, если в мире профанном мальчик-рассыльный перебирает педали велосипеда, а делец дает адрес шофёру, — значит ли это, что ноги человека устарели и отменены? Мой дорогой брат, наука дает ответ на все, кроме того, на что она ответить не может. Там, где беспомощна таблица умножения, — там пытливый дух человека бредёт по старым и испытанным путям великих мудрецов, по путям символического познания и мистического постижения.
Упитанный и апатичный кот, с малого возраста лишённый дурных вожделений, третьим вступает в беседу пожилых людей. Рука Егора Егоровича гуляет по шерсти кота, ухо слушает, голова мыслит особо и не совсем связно с разговором. В книжечке, которую он вчера не без труда разбирал, был изображен ведический бог Индра, многовласый старец, распростёрший руки, — и руки его заросли бородой до последнего пальца. Брат Жакмен похож на бога Индру, — хотя в петлице брата Жакмена орденская ленточка почётного Легиона, а во рту золотой зуб, единственный целый зуб его верхней челюсти. Зуб исчезает за губами — и вновь выскакивает из леса седых волос. Вместе с ним выкатываются слова ниткой жёлтого подобранного янтаря:
— Чего мы ищем и добиваемся? Мы ищем в веках потерянное слово. Наука нам говорит, что человек никогда не был блажен и не был всеведущ, а что был он, скорее всего, обезьяной; и наука, конечно, права, — да что толку в её правоте? Все равно нам невозможно и невыносимо жить без веры, должен быть ключ к загадке бытия — и слово должно быть найдено. И вот мы ищем его, зная, что найти его невозможно, но наслаждаясь его исканием.
Егору Егоровичу представилось, что вот Анна Пахомовна потеряла ключ от комода — и ищет, ворчит, все швыряет, поминает недобрым словом фам-де-менаж, которая тут ни при чем, потому что ей ключ никогда не доверяется. Но знай Анна Пахомовна, что ключ окончательно потерян в веках…
И он робко говорит:
— Что же искать, если знаешь, что найти нельзя? Золотой зуб исчезает — и снова выскакивает с пузырьком слюны:
— Мой брат, идеал недостижим, иначе он не идеал. Так что же жить без идеала? Вы не охотник?
— В каком смысле?
— Ну, с ружьём не охотились?
— В молодости случалось. У нас под Казанью сейчас же леса, много зайцев и волки, конечно, И медведи есть.
— А олени?
— Оленей под Казанью близко нет. Лисиц много. А птицы сколько угодно: утки, гуси, и потом вот эти, — не знаю, как по-французски, — де-глюхарь, де-рябтшик и всякие другие.
Золотой зуб, омытый глотком мандарен-кюрасо, точно и чётко накалывает на невидимом пергаменте прекрасный рисунок:
— Оленей у вас нет. Но это все равно. Вот вы, охотник, верхом на белом коне гонитесь за златорогим оленем. Пусть это в сказке. Вы его видите, но он вне вашего выстрела. Вы все быстрее его настигаете — он все быстрее от вас уходит. И вот мелькают минуты, бегут часы и дни, проходят года, века — вы не приблизились к нему ни на одну пядь, но вы все крепче связываете свою судьбу с его судьбой. И постепенно вашей целью делается уже не настигнуть оленя и не убить его, тем самым разрушив вашу с ним таинственную связь, а вечно за ним гнаться, чтобы никогда его не догнать и никогда с ним не расстаться. На место первоначальной, временной, маленькой профанской цели — явилась новая, великая, вечная, мистическая.
Ведический бог Индра указывает рукой вдаль — и Егор Егорович, шпорами сжимая бока коня, мчится очертя голову за сказочным оленем. И сердце Егора Егоровича, уже немолодое сердце, усердно работавшее от Казани через Сингапур до Парижа, проще скажем — подержанное сердце, усталое, — бьется в такт конскому галопу. Взмыленный конь минует все кружочки и отметины на экспедиционной карте фирмы Кашет; уносит всадника за её борт, перелетает овраги, взбирается на пригорки и горы, — а вдали златорогий олень взбивает копытами траву, камушки, и в золотых его рогах свистит ветер. Охолощённый кот, краса углового кабачка, прыгает с дивана на колени Егора Егоровича, который решается сказать:
— Да, да, это уж… это действительно. И холодным пивом заливает жар и дрожание гортани. Красивее ничего и не представишь себе. Удивительно! И как верно!
Так в поздний вечерний час они роняют слова в горечь стаканов — слова замысловатые, полные мистической прелести и тайны, обоим им гораздо более нужные, чем все профанские речи, крики, возгласы, барабаны и колотушки. Дым сигары образует облако, над облаком звёздное небо — двенадцать знаков зодиака, превратившихся в условные значки, дует от входной двери, чакают стаканы и блюдца под струей воды, полногрудая кассирша, зевая неожиданной пастью, выдвигает и задвигает ящик, гарсон начинает водружать стулья на столики и рассыпает по полу влажные опилки, — все это в том мире, рассудочном и логичном, в мире монет, товаров и вечерних газет, в мире людей, никогда не седлавших коня и не видавших златорогого оленя.
Салфетка на плече — гарсон совсем близко подкатывается со щёткой и, раздвинув звёздную завесу, невежливо цукает на кота и вежливо и просительно намекает, что кабачок запирается. Пальцами левой руки он сметает в карман чаевые, теми же пальцами хватает за борта стаканы, — и кассирша ласково кивает уходящим клиентам.
На уличном островке они ждут каждый свой трамвай, и Егору Егоровичу жаль уезжать первым. С площадки он ещё видит старую и мятую шляпу над седыми бровями, кондуктор резко рвет шнур, и парижские дома начинают свой обычный вечерний бег, кокетничая световыми вывесками и хмуро суживаясь в тёмные переулки.
Грубый камень
Егор Егорович отпустил посетителя и некоторое время сидел неподвижно, подперев голову руками.
