Он решил не задерживать Клару Айан, хотя именно это советовало ему благоразумие старого служаки, закосневшее в процессе долгих лет службы; он поступил так, как велел ему его житейский ум, отшлифованный долгими часами кажущегося бездействия, со стороны выглядевшего совершенно пустым и никчемным. В эти праздные, на взгляд постороннего наблюдателя, часы у комиссара мощно работала интуиция и вступал в силу закон сведения до минимума фактических усилий и максимального использования накопленного опыта. И закон этот, входя в противоречие со сводом правил и инструкций честного и добросовестного работника, рекомендовал пустить все на самотек и действовать по примеру морского прибоя, который, что бы вокруг ни происходило, упрямо приходит и уходит, унося то, что должен унести, и принося то, что должен принести.
В конечном счете к принятию своего решения его подтолкнула известная максима, гласящая, что если у проблемы есть решение, то незачем беспокоиться; а если его нет, то ни к чему биться над ее разрешением. Ну а кроме того, по-прежнему лил дождь, и ему уже надоело присваивать себе чужие зонты, прикидываясь рассеянным, каковым он вовсе не был.
Две смерти, случившиеся между утром субботы и второй половиной дня понедельника, найдут должное объяснение в должный момент во время очередного, не ведающего отдыха благословенного прилива. А посему комиссар снял телефонную трубку, набрал номер «Осталя де лос Рейес Католикос», попросил, чтобы его соединили с номером сеньоры Айан, и, когда та ответила, сказал:
— Привет, Клара, это Андрес Салорио. Думаю, ты очень устала. Поэтому не я приглашу тебя сегодня на ужин, а ты пригласишь меня завтра на завтрак. Ты не возражаешь, если мы договоримся на половину девятого прямо в «Остале»?
— Ну конечно, — ответила Клара, показавшаяся ему слегка огорошенной, — завтра в половине девятого буду ждать тебя в столовой.
— Хорошо. Постарайся никуда не выходить. Идет сильный дождь, еще подхватишь простуду. Договорились?
— Да, да, конечно. До завтра.
— Да, до завтра, спокойной тебе ночи, — сказал Салорио, довольный тем, что именно он сказал последнее слово.
Потом он набрал номер комиссариата и приказал установить скрытое наблюдение за Кларой, вернее, организовать ее эффективную охрану, но так, чтобы этого не заметила ни она, ни персонал «Осталя».
— И никаких ночных сидений в машине или стояния под дождем. Все внутри «Осталя», но незаметно. Не перегните палку, — посоветовал он старшему дежурному инспектору, который взял трубку.
Потом попросил Эухению приготовить ему что-нибудь на ужин.
— Я прошу это сделать тебя, потому что ведь ты тоже будешь ужинать, и если готовить буду я, то ужин у меня получится гораздо хуже, чем если приготовишь ты, — объяснил он.
Она улыбнулась той же полуулыбкой, что часто возникала на лице ее матери. Потом встала, открыла балконную дверь, подозвала собачку и заставила ее выйти на балкон, чтобы справить нужду. Это страшно раздражало Андреса. Хорошо еще, что шел дождь, и даже если какие-то продукты собачьей жизнедеятельности и прольются вниз, то, по крайней мере, это не вызовет гнева прохожих.
Слава богу, на этот раз его падчерица была одета. Это безрассудное существо вполне могло бы ничтоже сумняшеся выйти на балкон голышом, а потом, вернувшись, прокомментировать: «Просто возмутительно, соседи напротив так на меня и пялятся. Я что же, у себя дома не могу делать все, что мне заблагорассудится?»
То ли под воздействием накопившейся усталости, то ли от тоски по Эулохии, то ли по какой другой причине Андрес быстро переключился с профессиональных забот на личные, связанные с дочерью его возлюбленной и ею самой.
Поистине невероятно стремление многих галисийских матерей — впрочем, и матерей других географических широт, по-видимому, тоже — делать все возможное, чтобы их дочери превратились либо в закоренелых святош, либо, наоборот, в отъявленных потаскушек. И все для того, чтобы, став зрелыми женщинами, они посвятили себя заботам о своих рачительных матерях. Когда на горизонте у этих дочерей замаячит сорокапятилетие, менять что-либо будет уже поздно, и благодарность, зиждущаяся на привитой им святости или вызванная чувством раскаяния, обяжет их самоотверженно заботиться о тех, кто так замечательно испортил им жизнь.
Незамужние великовозрастные дочери — великолепные опекунши своих матерей. Вот оно, настоящее отечество, целенаправленно воспитывающее своих верноподданных. Или матечество? Эулохия потратила немало денег, полученных ею от родителей, на удовлетворение всех требований своей дочери, превратившейся уже теперь, в столь юном возрасте, в своего рода эксцентричную еврейскую миллионершу, ведущую беспутное и неразумное существование — во всяком случае, на взгляд большинства из тех, кто это существование наблюдает. Ну да бог с ними, и с матерью, и с дочерью, подумал комиссар, в глубине души не смиряясь, однако, с казавшейся ему неприемлемой ситуацией.
— А какая, интересно, старость ждет меня? — спросил себя Салорио, глядя, как возвращается с балкона собачонка, благополучно осуществившая гигиеническую процедуру по освобождению своего тельца от излишней жидкости.
И тут же сам себе ответил, что, если ему повезет, до дряхлости он не дотянет. Во времена диктатуры на борту кораблей, осуществлявших перевозки людей через океан, либо среди пассажиров, либо в команде всегда было двое тайных полицейских агентов. И он дважды в таком качестве плавал в Мексику, в Веракрус, с заходом на пути туда в Пуэрто-Рико и Гавану, а на обратном — в Новый Орлеан, Балтимор и Нью- Йорк.
И вот в Веракрусе ему довелось услышать совет, который теперь, с высоты своих лет, он даже не знал, как воспринимать: как ценный или как пустой. Это была максима, которую высказал Офелио Галан Пин, старый контролер грузов, любитель смешивать сидр «Гайтеро» с коньяком «Фундадор» в гремучую смесь, которую он называл «Испания в огне».
— Знаешь, брат, надо много есть, вдоволь трахаться и спокойно ждать смерти, — сказал он ему.
Теперешний главный комиссар полиции прекрасно усвоил и, как мог, претворял сей завет в жизнь, в глубине души питая, возможно, наивную надежду, что, когда настанет его час, сердечный приступ или кровоизлияние в мозг быстренько отправят его на тот свет.
— Да, хреновая штука эта жизнь! — сказал он, намереваясь приступить к ужину, который Эухения подала на подносе, поставив его ему на колени, чтобы он мог спокойно продолжать смотреть телевизор.
— Ешь, это вкусно, вкусно, вкусно. И сытно, солнышко. И очень-очень полезно, — сказала она, повернувшись к нему задом.
«Ах, как мне нравится эта аппетитная попка!» — подумал комиссар, чуть было не произнеся это вслух.
Ту он снова подумал об Эулохии, которой ему так не хватало. Где ее носит? Интересно, знает ли она о втором смертельном случае? А о том, что ее сына внезапно посетило религиозное озарение и что он все время вертелся рядом с местом, где погиб декан, в обществе легионера, который наверняка во время войны Сиди-Ифни[42] убил не одно человеческое существо? Любопытно, что она обо всем этом думает?
Для комиссара полиции, сказал он себе, он, пожалуй, придает слишком большое значение тому, что думает по поводу его профессиональных дел его теперешняя гражданская жена, как, впрочем, и обе бывшие. Правда, в конечном счете он всегда поступал так, как сам считал нужным, без оглядки на их мнение. Но в любом случае факт оставался фактом: он постоянно и остро нуждался в отдушине в виде лежащей рядом женщины, готовой выслушать его или просто помолчать, пока он ее ласкает.
— Пожалуй, я все-таки мачист. Если феминисткам удастся меня поймать, они меня четвертуют, — успел пробормотать он, прежде чем, сидя в кресле, погрузиться в сон.
Когда Эухения подошла к нему, чтобы укрыть одним из многочисленных пледов, которые ее мать крала всякий раз, когда летела трансатлантическим рейсом, комиссар спал сном младенца, хотя при этом храпел совсем не по-детски.
