страшного, что ты так… Только он ещё сильнее побелел от моей улыбки – и когда я уже научусь с людьми общаться? Непутёвая я…
– Пустишь меня?
Он помотал головой (нет, нет, не пущу!), продолжая пятиться. Я пожала плечами и вошла, наклонив голову, чтоб не удариться о низкую притолоку.
Заплаканная женщина в простом домотканом платье стояла посреди горницы, поминутно всхлипывая и не поднимая глаз от пола. Жаль, жаль – мне любопытно было, как бы на меня она-то смотрела.
– Ашка, вон, – прохрипел Йед Аленски, и женщина трусцой выбежала во внешние палаты, путаясь в подоле платья. Дверь прикрылась беззвучно – вышколена девка.
Я прошла мимо трясущегося Йеда, плюхнулась на широкую скамью, спиной к забранному витражами окошку, закинула ноги на стол.
– Ну что, князь, нальёшь мне, или как?
Он засуетился, забегал, хватая кубки неуклюжими пальцами, белея с каждой минутой всё больше. Я смотрела на него с интересом: понять пыталась, что же это. Чего он так боится.
Он поставил передо мной дубовую чашу, до краёв полную густого чёрного вина, поклонился до земли. Я хохотнула от волнения, схватила чашу, перевернула над раскрытым ртом. Сладкое, как первый поцелуй, вино полилось в моё пересохшее горло. Я выпила залпом до дна и, со стуком поставив чашу на место, посмотрела на осоловело моргавшего Йеда Аленски.
– А что, князь, – сказала весело, – исповедаться станешь?
Он задрожал, как мышка, едва не рухнул на колени, уцепился за край стола, потянул парчовую скатерть.
– Куда! – прикрикнула я, хватая ползущий кубок. – Успокойся, князь, сядь-ка лучше.
Йед сел, схватился за голову волосатыми руками. Я потянулась к кувшину, подлила вина ему и себе, легонько чокнулась с его бокалом.
– Пей, пей, полегчает. Ну, пей, говорю.
Он схватил кубок, словно только и ждал приказа, судорожно отпил. Потом, несмело глянув на меня и увидев мою улыбку, прохрипел:
– Так ты… пришла…
– Пришла, ну да, – не видно, что ли?
– Уже… Так… скоро.
Я хмыкнула, поднесла чашу к губам, пряча замешательство.
– Когда велели, тогда и пришла. Я не выбираю, князь, не в воле моей. А ты не ждал?
Он подскочил, распрямил на миг могучие плечи, взглянул на меня почти с негодованием.
– Да как же такое ждать можно!
– И то верно, – пробормотала я, уже, кажется, понимая, что к чему. Он как будто заметил что-то, развернулся ко мне, в глазах полыхнуло надеждой.
– А может… отсрочить… хоть на годик, хоть на полгодика…
– Побойся бога, князь! Куда уж отсрочивать? Пора.
Он снова сник, снова уронил голову на руки. Я потягивала вино, молча разглядывая Йеда. Только сейчас увидела плеть за поясом и невольно поёжилась.
– Расскажи-ка мне, князь.
Я всегда так говорю – мне интересно. Я их собираю. Судьбы эти, сказки-рассказки. Такого, бывает, нагородят. Потом хохочем с подружками. Особенно здорово, когда они пугаются. Тогда сказки самые интересные.
Йед Аленски вздохнул тяжко, проговорил:
– Да что там, сама знаешь… Убил…
Ай, ну, скукотища. Спрашиваю уже из чистой вежливости:
– Кого убил?
– Братьев… старших… Я ж меньшой был в семье, и пятеро братьев. Им войско, власть и хоромы, а мне – бык да корова… Ну и…
– Зарезал? – уже опять интересно.
– Зарезал младших… Старшего, Витта, отравил… Он крепкий был, его сталью не убьёшь…
– Чем отравил? Ярью-медянкой?
– Полынью…
– Напрасно, ярь-медянка лучше берёт.
Снова его затрясло, часто-часто. Крупные, как горох, слёзы покатились по круглым небритым щекам.
– Ну, а ещё что?
– Сестрица…
– Сестра? А она что?
Уже ревёт в голос, как дитя малое, слёзки размазывает, захлёбывается.
– В жёны… взял…
– Лупцуешь?
– А то…
– Это та, что ли, зарёванная?
Кивает, а плечи трясутся, меня аж саму трясти начало. Не люблю мужских соплей.
– Это ты, брат, зря! Баба – она ведь тоже человек! Какой-никакой, а человек!
– Я… я исправлюсь… я правда… я так не… буду… больше-е… Милая, милая моя госпожа, ну позволь мне ещё… разочек…
Поигрываю чашей, задумчиво поджимаю губы…
Йед Аленски вздрогнул, выпрямился, перестал реветь. Утёр вспотевшее лицо рукавом кафтана, снова посмотрел с надеждой.
Вздохнув, ставлю бокал.
– Прости, князь. Никак.
Толкаю ногами стол, кубки летят, тарелки, вино чёрным фонтаном брызжет на стены и скатерть…
Йед Аленски поник плечами, покачнулся, попробовал встать, но не вышло. Посмотрел на меня пустыми глазами, охнул, схватился за сердце. Плётка у него за поясом слабо шевельнулась, словно сама по себе.
Я встала, перевернула обмякшее тело, пощупала пульс на шее. Ну, хорошо хоть быстро. Не так уж плох человек. Братоубийца и тиран, но не так чтоб совсем душегуб. Я и хуже видала. Немного, но видала.
Я подняла с пола куриную ножку, задумчиво впилась в неё зубами. Всегда мне после этого есть хочется, просто до ужаса. Особенно когда мне приходиться стать смертью. Часто что-то в последнее время. Когда я любовью становлюсь, очень хочется пить, особенно, если любовь последняя. Вообще у каждого пришествия свои чудачества. Когда я свобода, смешинка почему-то нападает. Хохочу и хохочу, и остановиться – никаких сил.
А больше всего я люблю быть надеждой. В плохие места, правда, прихожу тогда – всё тюрьмы, и больницы, и виселицы, – но только скажу: «Я пришла», и на душе так легко становится, ярко. И не надо мне ничего больше, лишь эту яркую лёгкость. Только в последнее время всё реже и реже я становлюсь надеждой. Люди циничные пошли, напуганные, злые. Всё смерти своей ждут, погибели, предательства. Как вот этот бедолага. А добра ждать – не решаются. Невдомёк ведь им, что, ступая за порог и говоря «Я – пришла», не знаю я сама ещё,
Я догрызла ножку, швырнула кость в угол, лихо гикнула. Скрипнула дверь, потом половица. Я вскинула голову. Увидела огромные красные глаза и опухшее от слёз треугольное личико.
Ощутила удар под сердцем, вот тут…
Встала.
– Ашка Аленски?
Она слабо кивнула, тоненько тихо охнула.
– Я пришла.
