худшим в жизни.
Пьеру Дюпле было двадцать два года, он был дурен собой, плохо сложен, гневлив и очень умен, а также — если верить университетским профессорам — изрядно талантлив во всех областях медицины. У него были широкие плечи плотника и большие сильные руки, ловко управлявшиеся с хирургическими инструментами: он в равной степени мог вырвать зуб, ампутировать загнившую конечность и извлечь наконечник стрелы, ушедший в плоть на длину полутора пальцев. Он также мог победить в диспуте всех своих соучеников и большую часть профессорского состава, за что его многие не любили, а некоторые — обожали и прочили ему кафедру. Однако меж Пьером Дюпле и кафедрой стояло серьезное препятствие: низкое, почти что презренное происхождение. Дюпле был сыном сапожника и белошвейки, и в равной степени унаследовал размашистые движения отца и ловкие пальцы матери. Он мог рассчитывать, быть может, на место домашнего врача в одном из богатых домов Парижа, но на это нужны были связи, а их у Пьера, ввиду его упомянутой выше гневливости, не было вовсе. Люди звали его лечить, но, когда он спасал их здоровье и, зачастую, жизни, предпочитали дать ему денег и выставить за порог. Держать при себе этого некрасивого угрюмого юнца с золотыми руками никому не хотелось.
И вот в один прекрасный день Пьер Дюпле стал придворным врачом королевской семьи.
Он и сам не успел толком понять, как это случилось. Время от времени мэтр де Молье, много лет не покидавший поста придворного лекаря и находящийся в особой милости у Бланки Кастильской, посещал лекции и диспуты в университете и беседовал с некоторыми понравившимися ему студентами. Дюпле в их числе никогда не бывал — мэтр де Молье был тихий, немного робкий старичок, предпочитавший общаться с улыбчивыми лизоблюдами, заискивавшими с ним и делавшими вид, будто не замечают, что старый доктор уже давно сделался туговат на ухо. Иногда он оказывал протекцию отдельным студентам — обычно то были дальние родственники его друзей либо друзья его дальних родственников. Пьеру Дюпле не грозило стать ни тем, ни другим, посему он обращал на Молье внимания не больше, чем на любого другого напыщенного болвана.
Однако благодаря этим посещениям де Молье все в университете знали о положении дел в королевской семье. Король Людовик вот уже несколько месяцев сражался в Пуату с королем английским, и хотя дело оборачивалось для Франции благоприятно, о делах самого короля такого сказать было нельзя. И без того не отличавшийся крепким здоровьем, он вечно изнурял себя постами и вел образ жизни, истощающий тело и зачастую пренебрегающий основными потребностями, такими как богатая жиром пища и продолжительный сон. Ел король скромно, спал мало, часто и подолгу простаивал на коленях на ледяном полу в часовне, много разъезжал и в поездках совершенно не заботился о том, чтобы земля, где он спит, была не слишком сырой, и снег с дождем не слишком рьяно забивались за его воротник. Если бы кто спросил Пьера Дюпле, Пьер Дюпле сказал бы, что этак кто угодно себя угробит; но мнения Пьера Дюпле никто не спросил, а мэтр де Молье, видимо, либо боялся корить короля за небрежение к собственному здоровью, либо уже просто отчаялся в чем-то его убедить. Так или иначе, побеждая в войне англичан, Людовик тем временем понемногу сдавался болезни. Сам он не жаловался, но при нем были его братья, и их послания достаточно взволновали королеву Бланку, чтобы в один прекрасный день она повелела мэтру де Молье отправляться в Пуату, чтоб позаботиться как следует о здоровье короля, коль скоро походные лекари оказались в этом деле некомпетентны.
Дюпле и не узнал бы об этом, если бы в тот самый день его не вызвали к ректору университета и там не сообщили, что он немедленно отправляется в королевский дворец и приступает к обязанностям придворного врача при королеве Маргарите.
Дюпле, услышав сие, уронил челюсть столь неизящно, что это мигом выдало в нем его низкое происхождение. Ректор поморщился и возвел очи горе, но укорять невежу не стал, а лишь снова велел ему отправляться, добавив, что, если он поспешит, то застанет мэтра де Молье, который еще не уехал и введет его в курс дворцовых дел.
Дюпле поспешил.
Через час он сидел в личных покоях придворного лекаря, смутно сознавая, что на ближайшее время это будут
— В последние недели она набрала очень много веса, но это не страшно, это так и должно. Что меня в действительности беспокоит — это то, что живот у нее висит недостаточно низко. Это может говорить о неверном положении плода, дитя может пойти вперед ножками, а еще может — но от того нас Господь избави! — оказаться девочкой. Ведь вам известно, мэтр Дюпле, что чада женского пола менее весят и менее оттягивают плоть женщины, нежели чада полу мужского…
«Мэтр Дюпле», — с удивлением повторил про себя Пьер. Никто еще не называл его мэтром Дюпле — он не состоял в гильдии лекарей, так как еще не закончил курс. Было, на самом деле, непостижимо, отчего он, не получивший еще даже полного права именоваться врачом, сидел сейчас в бархатном кресле с золотым шитьем и выслушивал историю болезни своей будущей пациентки в сбивчивом изложении придворного врача Бланки Кастильской.
Собственно, то, что говорил де Молье, мало обеспокоило Дюпле. Однако когда он осознал, что именно ему придется принимать роды у королевы Франции, беспокойство его несколько увеличилось.
— Вы совершенно уверены, что не вернетесь к ноябрю? — спросил он, и мэтр де Молье пожал плечами.
— На то будет воля Божья и его величества короля Людовика. Ежели Господу и королю угодно будет длить эту войну до ноября — что ж, останусь и до ноября. Ее величество королева Бланка настаивает, чтобы я более не отлучался от короля, пока он не вернется в Париж. Но и жена его требует внимательнейшего ухода, ибо, как вы знаете, мэтр Дюпле, это первенец их величеств, и значение этих родов нельзя преуменьшать.
Он нервно хрустнул костяшками, поставив в своей речи эффектную точку, и покосился за окно, из-за которого уже доносилось приглушенное ржание лошадей его экипажа.
— У вас еще есть вопросы ко мне, пока я здесь?
— Да, — кивнул Пьер. — Почему я? Почему из всех врачей Иль-де-Франса эта честь оказана именно мне?
Де Молье взглянул на него странным взглядом, в котором растерянность и удивление мешались с плохо скрываемой неприязнью.
— Я объяснил господину ректору положение и попросил назвать имя лучшего из врачей, без оглядки на звания и репутацию. Некогда соблюдать этикет, когда на руках у нас наследник короны французской… Он назвал вас.
Вот так Пьер Дюпле, сын сапожника из маленькой деревеньки в Бретани, оказался жарким июльским днем 1242 года у постели королевы французской, изволившей выразить готовность разродиться от бремени.
Он пробыл ее врачом всего полтора месяца. Страх ответственности и изумление от головокружительной смены своего положения Дюпле сумел одолеть почти сразу — он был хорошим врачом также и потому, что умел овладевать собственными страстями, будь то жалость, неуверенность или боязнь. Только с гневом у него это не выходило так хорошо, и гневу Пьер Дюпле поддался сполна, узнав — уже не от мэтра Молье, а из первых рук — о том образе жизни, что вела королева Франции во время своей беременности. Она в самом деле поправилась больше, чем надлежит молодой нерожавшей женщине, — и немудрено, ведь она все время сидела во дворце и почти не двигалась, от чего сильно раздалась в талии, страдала болями в пояснице и вздутием жил на ногах. Ей становилось дурно чаще, чем допустимо при благоприятном течении беременности, а однажды, примерно через неделю после вступления Дюпле на свой пост, она и вовсе потеряла сознание прямо во время разговора со своей свекровью и графом Шампанским. Дюпле явился немедленно, распорядился отнести королеву в постель, да не в ее спальню, а в другую комнату, светлую и хорошо проветриваемую. Это вызвало явное неудовольствие королевы Бланки, но Дюпле хватило недели, проведенной под сенью королевского дворца, чтоб уяснить, что практически все, касающееся королевы Маргариты, вызывает в Бланке Кастильской неудовольствие. Дюпле подозревал, что де Молье не возражал против чудовищно безграмотного режима, назначенного Бланкой своей невестке, исключительно из страха и благолепия перед своей госпожой. Дюпле же, сын сапожника из Бретани, не
