живой человек и тоже может устать.
Он понуро тянул свою тонкую коричневую сигару, как будто не он всё это организовал, не он был за то, чтобы дать власть реальному пацану Кинжалу, у которого не голова, а дом советов.
А на лице Толстого появилось что-то незнакомое, чужое и холодное.
Желвак признался, что ждал такого исхода, желал его и думать не хотел, что может быть по-другому. А когда дефолт грянул, – оказался не готов принять его как данность. Завтра все они проснутся в другой стране.
– За себя я не боюсь, – хрипло тянул пахан, – мой страх давно сгнил на зонах.
Толстый опять вспомнил ведьму Пенелопу. Он знал, что её предсказание сбудется, да только не думал, что это случится так скоро.
– Куда поедешь? – эти слова Желвак тут же расшифровал так: ты проиграл, надо освобождать место.
Палыч ответил – вопросом:
– А ты куда подашься?
– А это, братан, решать тебе! Я там, где ты. Но, думаю, польза дела требует, чтобы я остался здесь.
Тогда Желвак чуть ли по складам еле слышно выдавил:
– А эт-то как реш-шит Кин-жал.
Эх, не удержал пахан прикольного базара, – поймал его Толстый за язык!
– Да ты чё, братан! – словно проснулся вор-домушник, – да кто он такой, чтобы решать, где нам с тобой быть! Он же просто барыга наёмный!
А когда увидел в глазах дружбана чёртики, понял – развели его, прикололи, а он и повёлся.
– Ну, Желвак! Это ж надо! Как малолетку!
– Что, Захарыч, расслабился на воле, давно парашу не нюхал! Большие деньги совсем чутьё зека отшибли. Жаль, не бывал ты на «малолетке», там такие приколы, что на взрослых зонах и во сне не снились.
Вор, наделённый властью, права на слабину не имеет. Такое паханам не прощают, братве нужен сильный лидер, без права на хандру, тогда и у них жизнь бьёт через край, а без этого в воровском деле – никак. И не дай бог потерять лицо – заклюют, опустят. Что не раз бывало даже с «ворами в законе».
– Запомни, Захарыч, Кинжал – это мой фарт, – тут пахан уже не шутил.
Толстый в ответ промолчал и подумал: «Да, Кинжал – это его фарт».
Желвак поулыбался, а когда кореш окончательно расслабился, добил его:
– Шутки-шутки, а х… в желудке.
25
На тумбочке звякнул телефон внутренней связи:
– Сергей Павлович, – говорил человек из охраны, – зайдите в ресторан. Вы должны это видеть.
Да, на это действительно надо было посмотреть.
Братва в одних плавках водила пьяный хоровод – с голыми ярославскими девчонками.
Посреди круга стоял стол, на нём стул, на котором восседал довольный Лёня Кинжал, правда, одетый. Это и было его второе, более скромное, чем «мерседес-600», желание.
У него на коленях расположилась Ликуша.
Задрав и без того коротенькую юбочку, она показывала чисто символические прозрачные трусики и, по-хозяйски обняв любимого, неистово визжала:
– Ой, не могу!!! Ой, холодно!!! Ой, щекотно!!!
Триумфатор медленно вливал шампанское из бутылки между её грудей.
Братва хором кричала:
– Горько!!!
– Да здравствует наш дефолт – самый прибыльный в мире!!!
– Лёне Кинжалу – многая лета!!!
Желвак толкнул кореша в бок:
– Слова для лозунгов – не ты писал?
– Ты чё, в натуре, окстись! – не на шутку перепугался Толстый.
А Кинжал уже слизывал шампанское с ослепительно белых округлостей Ликуши.
– Ого! – крикнула одна из ярославских девчонок, – Лёнька, и меня! В какой фирме язык вытягивал?
– Заткнись, шалава! – завопила Ликуша. – На чужой каравай ног не раздвигай!
– Твоя школа, – кивнул другу Желвак.
Толстый стал подталкивать Палыча к выходу и в замешательстве бурчал:
– Буржуазно, куртуазно и нагло – вплоть до безобразия.
– Скажи спасибо, что если и брутально, но хоть – не анально, – заключил пахан.
26
Осень 1998 года была золотой.
И на её фоне брошенные торговые павильоны по всей Москве смотрелись особенно дико – распахнутые настежь двери, кое-где даже оставленный товар. А в одном, на Профсоюзной улице, красовалась огромная куча дерьма: потребительскому рынку от его доброжелателей – поклон.
Леонид Брут работал как одержимый. Шкипер говорил: «Расслабься ты, Оса, всё же идёт как надо. Чего ты землю роешь? Теперь работа одна – ждать. Сразу видно – не сидел ты в засаде где-нибудь в горах Афганистана, никарагуанской сельве или джунглях Анголы. У военного разведчика должно быть ангельское терпение. Остынь, это непрофессионально. Наш генерал учит, не теряя головы, терпеть состояние конструктивной неопределённости».
Кинжал огрызался: «Сами говорили: разведка без куража – как скотина без фуража – вымирает».
27
Зима свалилась, как всегда, неожиданно, первого ноября, – непреодолимыми снежными заносами и жгучими морозами. Резко свалившиеся минус двадцать пять словно довершали начатое нерадивыми российскими руководителями – народ мёрз. Платить за тепло было нечем и там, где это было возможно, его отключали.
Фирмы разорялись. Предприятия закрывались.
Правда, в Москве официальная безработица составила всего 1,5 процента. Понятно, что на самом деле людей, лишившихся работы, было намного больше, но ощущения повальности безработицы в столице не было. Как и предсказывали эконометрики, кризис больнее всего ударил по среднему и малому бизнесу. Обывателю, то есть тому, кому терять и так нечего, 80 процентов своих доходов теперь надо было тратить, чтобы не умереть с голоду. Обычно стандарт затрат на продукты питания вчетверо меньше.
Один за другим разорялась коммерческие банки. На банкротство их обрекают нервные вкладчики. «Заботиться о нервной системе своих граждан должна власть, а это – то, чего в России не делалось никогда», – сказал Толстый. Эти мысли удивительным образом совпадали с тем, что ещё в 1924 году говорил профессор Л.М. Розенштейн, отец-основатель советской профилактической психиатрии: «Наше
