доме с ним и нахожу его весьма неприятным человеком.
— Мне не пристало высказывать мое мнение, — заметил мистер Уикхем, — насколько он приятен или наоборот. Я не вправе выносить суждение о нем. Я знаю его слишком долго и слишком хорошо, чтобы сохранить непредубежденность взгляда. Я не могу быть беспристрастен. Однако, мне кажется, ваше мнение о нем вызвало бы удивление… и, быть может, вы бы не выразили его столь сурово в другом месте. A здесь вы в лоне собственной семьи.
— Честное слово, здесь я сказала ровно столько, сколько готова повторить в любом доме тут, кроме Недерфилда. B Хартфордшире он никому не нравится. Всех возмущает его гордыня. И никто другой не отзовется о нем мягче.
— Не стану притворяться, будто я сожалею, — сказал Уикхем, на минуту отвлеченный игрой, — что его или любого другого человека оценили так, как он того заслуживает. Однако с ним, насколько могу судить, это случается нечасто. Свет ослеплен его богатством и родственными связями или же напуган его надменными и властными манерами, а потому видит его таким, каким он хочет, чтобы его видели.
— Даже при нашем кратком знакомстве я сочла бы его человеком с дурным характером.
Уикхем только покачал головой.
— Хотел бы я знать, — сказал он, когда представился случай возобновить разговор, — долго ли еще он пробудет здесь.
— Мне это не известно, но, пока я оставалась в Недерфилде, никаких разговоров об его отъезде не было. Надеюсь, ваше желание поступить в ***ширский полк не переменится из-за его пребывания тут.
— O нет! Меня мистер Дарси отсюда не изгонит. Если ему не угодно встречаться со мной, то он должен будет уехать сам. Мы не в дружеских отношениях, и мне всегда тягостно его видеть, но у меня нет причин избегать его, кроме тех, которые я могу объявить всему свету: лишь обида на глубочайшую несправедливость и самые горькие сожаления, что он таков, каков он есть. Его отец, мисс Беннет, покойный мистер Дарси, был одним из лучших людей, когда-либо живших на земле. И когда я вижу этого мистера Дарси, мне душу ранят тысячи светлых воспоминаний. Его поведение со мной было возмутительным, но я искренне верю, что простил бы ему и это, и что угодно, но только не обман надежд его отца и оскорбление его памяти.
Элизабет была глубоко заинтересована и слушала всем сердцем, однако деликатность темы возбраняла какие бы то ни было расспросы.
Мистер Уикхем заговорил о Меритоне, его окрестностях, местном обществе, видимо, одобряя все, что ему уже удалось увидеть, а о последнем выразился особо, с мягкой, но очень заметной хвалой.
— Поступить в ***полк, — добавил он, — меня подвигла главным образом надежда обрести здесь добрые знакомства. Мне известно, что это весьма уважаемый, прославленный полк, а мой друг Денни еще больше соблазнил меня своими рассказами о городе, где они сейчас квартируют: о превосходном обществе и радушии, которым они окружены здесь. Признаюсь, я не могу обходиться без общества. Я претерпел разочарования, и мой дух не вынесет одиночества. Мне необходимы занятия и общество. Я не предназначался для военной жизни, но обстоятельства сделали ее желанной. Моим поприщем должна была стать церковь, я был воспитан и получил образование, чтобы посвятить себя церкви, и сейчас имел бы завидный приход, если бы так было благоугодно джентльмену, о котором мы только что говорили.
— Неужели!
— Да. Покойный мистер Дарси завещал мне лучший приход из имевшихся в его распоряжении, когда тот станет вакантным. Он был моим крестным отцом и питал ко мне глубокую привязанность. Я не в силах воздать должное его доброте. Он намеревался щедро меня обеспечить и думал, что сделал это. Но, когда приход освободился, он достался другому.
— Боже великий! — вскричала Элизабет. — Но как же так? Как можно было так пренебречь волей покойного? Почему вы не прибегли к помощи закона?
— Этот пункт завещания был составлен столь неясно, что закон был бы бессилен. Благородный человек не мог бы усомниться в намерении покойного, но мистер Дарси изволил усомниться… или счесть его лишь пожеланием, заявив при этом, что я сам лишил себя всяких прав мотовством, легкомыслием — короче говоря, чем угодно или вовсе ничем. Безусловно одно: приход стал вакантен два года назад, как раз когда я достиг возраста, дозволяющего получить его, но он был отдан другому. И столь же безусловно, что я не смогу обвинить себя в том, будто правда тем или иным своим поступком заслужил его лишиться. У меня пылкий неосмотрительный нрав, и, быть может, я порой слишком несдержанно высказывал свое мнение о нем и ему. Ничего хуже я припомнить не могу. Беда в том, что мы совсем разные люди, и он меня ненавидит.
— Это неслыханно! Он заслуживает публичного изобличения.
— Рано или поздно он его не избежит… Но сделаю это не я. Пока я храню память о его отце, ему не угрожает от меня ни возмездие, ни обличение.
Элизабет воздала должное его благородству и подумала, что он еще никогда не выглядел столь красивым.
— Но что, — спросила он после некоторого молчания, — могло толкнуть его на это? Что заставило его поступать так жестоко?
— Глубокая неукротимая неприязнь ко мне, неприязнь, объяснение которой я могу найти лишь в зависти. Если бы покойный мистер Дарси меньше благоволил ко мне, возможно, его сын легче примирился бы со мной. Но необычайная привязанность его отца ко мне вызывала в нем злобу еще в отрочестве. Не в его характере было терпеть тот род соперничества, который возник между нами, то предпочтение, которое часто отдавалось мне.
— Я никак не предполагала, что мистер Дарси настолько низок. Хотя он мне никогда не нравился, столь дурно я о нем не думала. Я полагала, что он презирает людей вообще, но не подозревала, что он способен на такую изощренную месть, такую несправедливость, такую бесчеловечность.
После минутного размышления она продолжала:
— Но я помню, как однажды в Недерфилде он похвалялся своей неумолимой непреклонностью, своим неумением прощать. Его характер, видимо, ужасен.
— Я не могу позволить себе что-либо сказать, — Уикхем. — Мне трудно быть к нему беспристрастным.
Элизабет снова задумалась и некоторое время спустя воскликнула:
— Обойтись так с крестником, с любимцем, с подопечным своего отца! — Она могла бы добавить: «И с молодым человеком вроде вас, чье лицо служит ручательством лучших качеств вашей натуры». Однако она удовольствовалась лишь: — И к тому же с тем, кто, вероятно, был товарищем его детских игр, связанным с ним, как, если не ошибаюсь, вы сказали, теснейшими узами.
— Мы родились в одном приходе, в пределах одного поместья и большую часть детства провели вместе. Обитатели одного дома, разделявшие общие забавы, предметы одной отеческой заботы. Мой отец начал жизнь на том же поприще, на котором ваш дядя Филипс подвизается с такой честью, но он всем пожертвовал, лишь бы быть полезным покойному мистеру Дарси, и посвятил все свое время процветанию Пемберли. И мистер Дарси питал к нему высочайшее уважение, видел в нем самого близкого доверенного друга. Мистер Дарси часто признавал, сколь многим он обязан неусыпным трудам моего отца; и когда перед его кончиной мистер Дарси по собственной воле обещал ему обеспечить меня, я убежден, что им двигала не столь привязанность ко мне, сколь долг благодарности.
— Как странно! — вскричала Элизабет. — Как гнусно! Не понимаю, как гордость нынешнего мистера Дарси не понудила его быть справедливым к вам. Если не по каким-либо другим причинам, так из гордости он не должен был бы опускаться до бесчестности. Ведь иначе, как бесчестностью, я подобное назвать не могу.
— Это поистине поразительно, — ответил Уикхем, ибо почти все его поступки проистекают из гордости; и гордость часто оказывалась его лучшим другом. Она сближала его с добродетелями больше иных его чувств. Но мы все непоследовательны, и его поступки со мной подсказывались побуждениями более сильными, чем даже гордость.
— Может ли такая чудовищная гордыня служить к его пользе?
— Да, она часто заставляла его быть щедрыми великодушным. Щедро тратить деньги, щеголять гостеприимством, помогать арендаторами смягчать нужду бедняков. Фамильная гордость и сыновья
