тотчас ответила:
— Не пугайтесь. Я никогда не слышала про нее ничего дурного и вполне готова поверить, что она самое покладистое существо на свете. Некоторые мои знакомые души в ней не чают — миссис Хэрст и мисс Бингли. По-моему, вы упоминали, что знакомы с ними.
— Да, немного. Их брат очень приятный человек, настоящий джентльмен и большой друг Дарси.
— O да, — ответила Элизабет сухо, — мистер Дарси необыкновенно добр к мистеру Бингли и чрезвычайно о нем заботится.
— Заботится о нем! Да, пожалуй, Дарси действительно помогает ему, когда он настоятельно нуждается в помощи. Судя по тому, о чем он мне рассказал по дороге сюда, у меня есть основания полагать, что Бингли в большом у него долгу. Впрочем, я обязан ему извинением, так как у меня нет уверенности, что речь шла именно о Бингли. Все это лишь предположения.
— О чем вы говорите?
— Об истории, которую Дарси, натурально, не хотел бы предать огласке, так как, дойди она до семьи барышни, это было бы весьма неприятно.
— Вы можете положиться на то, что я никому не скажу ни слова.
— И помните, у меня нет особых оснований полагать, что в ней замешан именно Бингли. Дарси сказал мне лишь, что поздравляет себя с тем, как недавно ему удалось спасти своем друга от чрезвычайно неразумного брака, но не упомянул ни имен, ни каких-либо обстоятельств. И я заподозрил, что дело касается Бингли, потому лишь, что он из тех молодых людей, которые легко попадают в подобные положения. Ну и кроме того, все прошлое лето они были неразлучны.
— A мистер Дарси объяснил вам причины своего вмешательства?
— Насколько я понял, против барышни имелись сильнейшие возражения.
— И к какому же искусству он прибегнул, чтобы разлучить их?
— Он не говорил со мной о своем искусстве, — ответил Фицуильям с улыбкой. — Он сказал мне лишь то, что я сейчас сказал вам.
Элизабет ничего не ответила, но, пока она продолжала идти, ее сердце переполнялось негодованием. Понаблюдав за ней некоторое время, Фицуильям спросил, о чем она так задумалась.
— Я думаю о том, что сейчас от вас услышала, — сказала она. — Поведение вашего кузена возмущает меня. Почему он берет себе право судить?
— Вы склонны назвать его вмешательство непростительным?
— Я не вижу, какое у мистера Дарси есть право решать, насколько уместна или неуместна сердечная склонность его друга. Или почему, полагаясь только на свое суждение, он берется указывать и распоряжаться, как именно должен быть счастлив его друг. Однако, — продолжала она, спохватившись, — поскольку обстоятельства нам неизвестны, нечестно было бы осудить его. Достаточно ясно, что речь шла не об истинной склонности.
— Заключение достаточно правдоподобное, — сказал Фицуильям, — но оно отнимает заметную часть блеска у победы кузена.
Сказано это было в шутку, но ей показалось таким точным портретом мистера Дарси, что она побоялась ответить, и, тотчас оставив эту тему, всю оставшуюся дорогу до дома священника говорила о разных пустяках, а там, едва полковник откланялся, поднялась в свою комнату, чтобы без помех обдумать все от него услышанное. Не могло быть никаких сомнений, что речь шла о ее близких. И конечно же, в мире не могло существовать двух людей, равно находящихся под безграничным влиянием мистера Дарси. Она никогда не сомневалась, что он был причастен к уловкам, пущенным в ход, чтобы разлучить мистера Бингли и Джейн, однако она считала, что замысел и главная роль принадлежали мисс Бингли. Однако, если только самомнение не ввело Дарси в заблуждение, он был причиной — его гордыня и каприз были причиной всех страданий Джейн и прежде, и теперь. Он на время погубил всякую надежду на счастье в самом нежном, в самом отзывчивом сердце в мире. И никто не мог бы предсказать, насколько долго продлится власть содеянного им зла.
«Против барышни имелись серьезнейшие возражения», — сказал полковник Фицуильям. Возражениями этими, вероятно, были двое дядей, провинциальный стряпчий и лондонский негоциант.
— Против самой Джейн, — воскликнула она, — разумеется, никаких возражений быть не могло! Ведь она сама прелесть и доброта! Она умна, образованна, ее манеры обворожительны. Ничего нельзя сказать и против папеньки, ведь он, несмотря на некоторые чудачества, обладает достоинствами, какие даже мистер Дарси не может презреть, и почтенностью, которой сам он, вероятно, никогда не обретет. Тут она подумала о своей матери, и ее уверенность несколько поколебалась. Но она не желала признать, что возражения могли быть связаны с миссис Беннет, так как, по ее убеждению, гордыню мистера Дарси куда глубже уязвила бы неродовитость, чем отсутствие здравого смысла у новой родни его друга. Наконец она бесповоротно решила, что мистер Дарси отчасти повиновался этой худшей из худших гордостей, а отчасти — желанию приберечь мистера Бингли для своей сестры.
Волнение и слезы, вызванные этими мыслями, стали причиной головной боли, которая к вечеру настолько усилилась, что вкупе с нежеланием видеть мистера Дарси понудила ее не пойти со своими родственниками в Розингс, где их ожидали к чаю. Миссис Коллинз, заметив, что ей действительно нездоровится, не стала настаивать и, как могла, помешала настаивать своему мужу. Однако мистер Коллинз не мог скрыть опасений, как бы леди Кэтрин не разгневалась, что она осталась дома.
Глава 34
Когда они ушли, Элизабет, словно намереваясь еще сильнее восстановить себя против мистера Дарси, занялась перечитыванием всех писем, которые Джейн присылала ей в Кент. В них не было ни сетований, ни воспоминаний о произошедшем, ни намеков на то, что она продолжает страдать. И все же почти в каждой строчке недоставало той веселости, какой они всегда дышали прежде, веселости, питаемой безмятежностью и добрым расположением ко всем людям, а потому никогда не омрачавшейся. Элизабет теперь чувствовала скрытую во многих фразах грусть, которую не заметила, читая письмо в первый раз.
Мистер Дарси бессовестно похвалялся горем, которое сумел причинить, и это помогло ей глубже понять страдания сестры. Некоторым утешением служила мысль, что через два дня его уже не будет в Розингсе, а еще большим — уверенность, что через неделю с небольшим она вновь встретится с Джейн и поможет своей любовью вернуть ей прежний покой.
Подумав об отъезде Дарси, она вспомнила, что его кузен покинет Кент вместе с ним, но полковник Фицуильям дал ясно понять, что никаких серьезных намерений у него нет, и, хотя его общество доставляло ей большое удовольствие, страдать из-за его отъезда она не намеревалась.
Едва она пришла к этому заключению, как зазвенел дверной колокольчик, и она немного смутилась, полагая, что это мог быть полковник Фицуильям, который как-то раз заходил к ним столь же поздно, а сейчас мог прийти осведомиться о ее здоровье. Однако тут же оказалось, что она ошиблась, и она почувствовала совсем другое, когда, к величайшему своему изумлению, увидела, что в гостиную входит мистер Дарси. Он тут же торопливо справился, не прошла ли ее мигрень, давая понять, что его привело сюда желание узнать, что ей стало лучше. Она ответила ему с холодной вежливостью. Он было сел, но тут же вскочил и прошелся по комнате. Элизабет удивилась, но ничего не сказала. После нескольких минут молчания он подошел к ней и с большим волнением заговорил:
— Я тщетно боролся. Это бесполезно. Мои чувства подавить невозможно. Вы должны позволить мне выразить, как пылко я восхищаюсь вами и люблю вас.
Изумление Элизабет не знало границ. Она смотрела на него краснея, не веря своим ушам, не в силах произнести ни слова. Он счел это благоприятным знаком и тут же признался в нежной страсти, которую питает к ней, и питает уже давно. Он изъяснялся красноречиво, но коснулся иных чувств, кроме сердечных, и о гордости говорил с неменьшим жаром, чем о нежности. Ее более низкое положение в обществе, неравенство такого брака, семейные препятствия — все то, что противостояла влечению сердца, перечислялось и растолковывалось с горячностью, которая, видимо, рождалась раной, наносимой его
