— Уби-и-и-и-йца, — протянул он, захлопывая калитку.
Память, как смола на вишневом стволе. Сначала мягкая, свежая, пахучая, яркая, со временем темнеет, грубеет и покрывается корочкой, сквозь которую порой уже можно и не рассмотреть всех тонкостей, скрытых под этой защитной оболочкой. Вероятно, так и должно быть. Оболочка защищает нас от прошлого, заставляя жить настоящим. Наверное, это правильно. Забытое и непонятое постепенно костенеет, оставляя нас в покое. Но временами прошлое снова врывается в нашу жизнь, неожиданно проступая новыми каплями на ее стволе, позволяя вдруг что-то узнать, отчетливо вспомнить и в чем-то разобраться. Вероятно, и это тоже правильно, по крайней мере справедливо.
Два года назад я за рулем своей машины возвращался домой из поездки. Промотавшись целый день по Москве, уже порядком уставший, ехал по трассе М-4 «ДОН». Дорогу поливал осенний дождь. Дело шло к вечеру. Свернув в Тульской области к придорожному кафе, недалеко от города Богородицка, я заглушил двигатель рядом с длинномерными фурами, обычно становящимися здесь на ночлег.
Горячие бутерброды и стаканчик кофе уже покоились на дне моего желудка, когда, блаженно откинувшись на спинку сиденья, я покуривал, собираясь вздремнуть часок-другой. В это время к машине подошел мужчина.
— Браток, подвинь свою легковушку. — Он смотрел на меня через открытое стекло. — А то фура наша на место не проходит. — Он указал на «КамАЗ» с длинным тентованым прицепом.
— Конечно. — Я быстро отъехал, пропуская грузовик на стоянку.
Лицо этого человека не то чтобы показалось мне знакомым, нет. Я сразу узнал его, узнал вмиг, словно видел его только вчера. Это был тот самый прапорщик, который когда-то, больше четверти века назад, у всех на виду застрелил афганского солдата.
— Ах ты ж, мать честная! — крикнул тогда капитан Иванов, спрыгивая с брони моего бэтээра. — Ах ты ж, мать честная! Ах ты ж, мать честная! — Это до сих пор далеким эхом отдается в моей душе.
Я сразу его узнал. Он почти и не изменился с тех пор, не считая седины в волосах, а также въевшихся в лоб и под глаза морщин. Просто постарел. Постарел, как, впрочем, и я. Все это время он оставался для меня тем странным молодым прапорщиком, отданным под трибунал за самосуд.
В полку потом говорили, что дали ему большой срок, но сколько и за что он отправил на тот свет афганца, толком никто не знал, да и не объяснял никто. Я не мог ошибиться, это был он. Такое не забывается.
Когда он покинул кабину «КамАЗа», я смотрел на него, стоя в стороне от грузовика. Наверное, смотрел очень пристально, отчего он тоже вопросительно глянул на меня. Мы не были с ним знакомы, да и времени прошло слишком много, чтобы он мог вспомнить промелькнувшее когда-то перед ним солдатское лицо. Я был лишь одним из свидетелей, допрошенных по его уголовному делу.
Подойти к нему с обычным вопросом: «Извините, а вы случайно не были там-то и тогда-то?..» и нарваться на вполне логичный и обоснованный отрицательный ответ? Кому захочется ворошить с незнакомым человеком свое вряд ли еще отболевшее прошлое?
Когда он проходил мимо меня, направляясь в ту же столовку, я просто окликнул его:
— Товарищ прапорщик!
Он остановился и резко обернулся. Несколько секунд он изучающее смотрел на меня. Это точно был он.
— Откуда знаешь? — Он подошел и протянул мне руку.
— Оттуда, с Афгана. — Я крепко сжал его ладонь.
— Меня с того времени так никто не называл. Только я сам, про себя.
Мы долго разговаривали за столиком кафе, потом в кабине «КамАЗа» под храп его напарника, отдыхавшего на спальном месте. От него я и узнал эту историю с самого начала.
— А Иванов-то как? — живо интересовался он.
— Иванов? Потом, уже в части, он на время запил, говорили, рапорта стал командованию подавать об увольнении из армии. Но дальше полка те рапорта, видать, не уходили. На него, кстати, за то, что он тогда солдата с минного поля вынес, командир полка представление на орден посылал. Но в штабах что-то переиначили, вместо ордена присвоили ему звание майора и перевели зампотехом батальона в соседний мотострелковый полк. В общем, все постепенно улеглось. А примерно через год в одном из рейдов, когда он со своими бойцами подбитый бэтээр из кишлака тягачом вытаскивал, духи по ним из минометов шибанули. Ему тогда осколком мины кисть на руке сильно повредило. Комиссовали его. Правда, в этот раз ему и орден вдогонку дали…
— Где ж он сейчас?
— Не знаю.
— Ну, а я… — Он ненадолго смолк, глядя в темное окно кабины. — Восемь лет свежим таежным воздухом легкие вентилировал. Сидел обычно, как и другие сидят. Но морально, можно сказать, легче других сидел. У меня идейная причина была — отдушина! Конечно, зона не курорт. За такие преступления на курорты, известное дело, не посылают, но все же я знал, что не зря сижу. Должок отрабатываю, грех замаливаю. Перед Шуриком Рахимовым. Если б я того ублюдка не пристрелил, то всю жизнь маялся бы! И в гробу я видал то самое раскаяние! Шлепнул вражину и не жалею. Ни грамминочки! За это и отсидел. А раскаяние — дело мое, личное. И так ведь маюсь! Мог бы и сам тогда на бэтээре как-нибудь постараться порулить, глядишь, на фугас и не наскочил бы. Хоть и понимаю мозгами, что в тот момент я уже был не рулила, но иногда все же так накатит! Каждый сантиметр на той дороге по новой мысленно меряю. Миллион раз уже промерил! Каждую минуту того дня помню, до секунды. Стал он мне главной развилкой в жизни. А уж как отмахал я бензопилой свою восьмилетнюю делянку, сразу домой вернулся. Шоферил в колхозе, дом родительский перестроил. На моря-океаны так и не собрался. Хотя Колька Дынин, когда приезжал на побывку, звал с собой. Он тогда уже старпомом на торговом судне в загранку ходил. Молодец Колька! Поехали, дескать, со мной, мне надежные люди нужны, а то так и будешь до конца жизни в мазуте ковыряться. Но я чего-то не собрался. Не судьба, значит. А что мазута? В жизни у каждого своя мазута. Моя, она хоть и руки чернит, зато душу не разъедает. Потом уже, когда наш колхоз совсем развалился, я в дальнобойщики двинул. Сначала тяжело было. Работы мало, машины старые. Турки тогда со своими тягачами все наши дороги оккупировали. Ну, а щас — нормалек! Все наладилось. Теперь, как говорится, имея темное прошлое, предпочитаю говорить исключительно о светлом будущем! Время бежит, жизнь идет! Жаль, что проходит. Но в общем — норма! Зарабатываю прилично! На семью хватает! Живем хорошо, дружно.
— Большая семья?
— Жена и сын. Сын три года назад женился. Дом ему отдельный строим. Внучка. Короче, все путем! Погоди, щас тебе фотку покажу! — Он полез в бардачок и достал фотографию. — Гляди. — Он поднес снимок ближе к плафону освещения. — Вот мы всем семейством! Сыну тогда еще только одиннадцать лет было. В городском ателье снимались.
Фотография была цветная. На снимке у бутафорского камина стоял он, а перед ним на стульях сидели жена и сын. Светловолосая симпатичная женщина обнимала смуглого чернявого мальчугана, совершенно не похожего на родителей. Я невольно поднял глаза.
Он улыбнулся и кивнул.
— Да… Все правильно. Отчитался я перед Шуриком Рахимовым… Нас тогда перестройка казнила, а у них там вообще, лучше не пересказывать… В общем, забрал я их оттуда…
На рассвете мы разъехались в разные стороны.
Прощаясь, он коротко сказал:
— Будешь мимо нашего села проезжать, сворачивай в гости. Буду рад. Спросишь Леху Шашкина, тебе любой покажет, где мы живем. Все знают…
