И я все поняла, только проснувшись. Раньше, если сказал бы мне кто: «Маргарита, случается так, что истина настигнет тебя внезапно, когда созреет, и потому покажется тебе сначала абсурдной, затем смешной, а затем ты испугаешься ее, но будет уже поздно — поймешь, что это правда», — я бы лишь рассмеялась или плечами пожала. Я делаю выводы быстро, складывая факты, как цифры, держу в узде чувства, стараюсь не совершать безрассудств. Я не лгала отцу Реми, говоря, что действую лишь так, как считаю правильным, и мой вчерашний утренний порыв вписывался в мою картину мира. Мой день после той смешной дуэли прошел спокойно, я читала, немного вышивала, грызущее чувство опасности притупилось. Помолившись, я легла спать в легком расположении духа, думая, что вот пробужусь — и уже настанет октябрь. Уже закрыв глаза, ловя первые отголоски сонных образов, я решила, что, когда проснусь поутру, первым делом подумаю обязательно: «Вот, октябрь пришел».
Когда я проснулась, то подумала резко и ясно: «Я в него влюблена».
Не было ни грамма присущей мне рассудительности в этом слепом, словно новорожденный котенок, чувстве, тыкавшемся в мое сердце, как в материнский живот. Я не узнала его, когда оно возникло. А теперь оно родилось и поставило меня перед фактом — очень мило с его стороны и безжалостно. Впрочем, я не столь наивна, чтобы ждать от жизни лишь приятных подарков.
Моя влюбленность в отца Реми ничем хорошим закончиться не могла.
Он священник, и задумываться о нем — страшный грех, гораздо больший, чем те, что были в моей жизни и еще предстояли мне. Он отделен от меня бесконечными слоями преград, его отдалил Господь, люди, его собственный выбор. Никогда мне не стать его женой, никогда не увидеть, как он смотрит на меня с ответной любовью. Это все равно что влюбиться в испанского короля — и то больше шансов на взаимность.
И вместе с тем все обрело смысл. Я понимала, почему мне нравится его запах и что я ловлю в звуках его голоса, отчего мне бывало тревожно в его присутствии и вместе с тем — тянуло к нему. Я грешница, закоренелая грешница, зло в моем сердце неизбывно. Как же туда смогла войти любовь?
Днем, зная, что отец Реми в отъезде (он снова попросил у отца лошадь и отправился в город по каким-то своим делам), я пришла в капеллу и долго молилась, стоя на коленях на каменном выщербленном полу, не подложив подушки. Я спрашивала Бога, чего Он хочет от меня, зачем позволил мне увидеть другого мужчину, кроме виконта де Мальмера, и как мне быть теперь. Что это — усмешка Господня? Вот, осталось три недели до того момента, как я пойду под венец. Три недели, и все закончится. Я больше никогда не увижу отца Реми, так как намерена прервать связь с родным домом навсегда, он больше не станет петь мне в уши нравоучения, плести вокруг меня свои непонятные сети. Святости нет места там, куда я отправлюсь.
И я понимала, что слишком глупа для постижения божественного замысла, вот я стою, до боли прижав друг к другу дрожащие ладони, притиснув их к губам и подбородку, и выдыхаю в них влажные, горячие слова; сколько ни зажмуривайся, сколько ни изгоняй из себя память, желание, непростительную надежду — все это не уйдет уже. Я прикована к своему ошибочному чувству, как ядро к ноге каторжника-, преступник шагает и тащит меня за собой. А отец Реми, пересмешник, обманщик, выкормыш Господень, еще говорил мне о свободе — куда ее втиснуть здесь? Куда, Бог мой, с небес на меня глядящий, чьи печальные глаза так бесконечно мудры под исколотым лбом?
Бог промолчал, предоставив мне право разбираться самой. Впрочем, так я и думала.
Я стала избегать отца Реми.
Мы встречались теперь только за общим столом. Иногда я ловила на себе взгляд священника, однако не отвечала ему, не стремилась затеять разговор. Отец Реми не звал меня к исповеди — что-то треснуло тогда между нами, после дуэли. Как будто он желал услышать от меня другие слова, а узнал лишь те, что я могла произнести, — и это ему не понравилось. Он вообще был задумчив, часто уезжал и отказывался сидеть с нами в гостиной вечерами. Только один раз согласился, когда мачеха позвала трех своих подруг, стареющих прелестниц с густо накрашенными ртами, и меня кликнула, ожидая, что я откажусь. Однако мне стало невыносимо сидеть одной в комнате вечерами, нараставшее напряжение и страх заставляли меня метаться из угла в угол, в присутствии чужих людей я хотя бы сдерживала свои порывы. А посреди неторопливой беседы о мартовском Балете Дроздования заглянул зачем-то отец Реми, и дамы уговорили его остаться.
Мы сидели кружком у камина, в руках вспыхивали иголки — не стоит тратить время лишь на праздные разговоры, когда можно одновременно вышивать или цветы, или пастораль, или же веселых пастухов. Я занималась узорами на крыльях диковинной птицы, звучащие вокруг слова вплетались в стежки — я словно записывала разговор разноцветными нитками. И позже смогу вспомнить: вот, когда я вышивала эти перья, отец Реми рассказывал о Провансе.
Он говорил неторопливо, как всегда. Привычно лежали в его пальцах янтарные четки, и отец Реми еле заметно поглаживал их. Я хорошо видела его руки, а выше взгляд не поднимала. Но голос его лился, обволакивал, и мне становилось то душно, то слишком холодно.
— Наша маленькая церковь Святого Лаврентия стоит на склоне горы. Вся деревушка Пин-прэ-дю- Рюиссо — это одна улица, растянувшаяся по крохотному кусочку земли. Вокруг нас — скалы, поля, спускающиеся террасами, и виноградники. Овцы, пасущиеся на обрывках зеленых лугов, издалека похожи на пушистые комки снега.
И он говорил дальше, дальше. В его словах вставали горы, над которыми висит необъяснимо синее небо; зеленовато-желтый свет делает контуры предметов особенно четкими, а плоды — еще более яркими. Когда приходит мистраль, говорил отец Реми, он приносит запахи жасмина и роз из полей вокруг Грасса, благоухание миндаля и винограда, сосен и эвкалиптов. Там жарко светит южное солнце, там растут самшитовые кусты, оливы пахнут серебром, стрекочут цикады, шумят рынки в городках у подножия Альп. Там продают лавандовый мед и острые сыры из козьего и овечьего молока, засоленные с пряными травами оливки, веселые полосатые ткани, связки чеснока, розовое вино, зеленые тарелки с растительным узором. Крепкая кладка строений темнеет со временем, через голубые горные реки перекинуты горбатые мостики, помнящие Карла Великого; когда облака спускаются низко, исчезает земля внизу. Однажды, говорил отец Реми, опустилось тонкое облако, тонкое и низкое, и закрыло землю, оставив большую часть горы над собой, и вот мир внизу исчез, остались застывшие над белой пеленой горы, осиянные ярким солнцем. И тогда цвета еще сильнее заиграли, сделались еще красивее: охра, синь, терракота.
Десятого августа, говорил отец Реми, в день святого Лаврентия, крестьяне украшают храм цветами, а на маленькой площади перед церковью устраиваются пляски. Расставляют столы, в глиняных чашках плещется молоко, и вино такое сладкое летом, так пахнет прохладой и простором! Сидишь за столом, рядом смеются загорелые босоногие дети, их мать режет розовое копченое мясо, приправленное тмином и розмарином. Нигде не готовят такой рататуй, как в деревушке Пин-прэ-дю-Рюиссо.
И его слова странным образом успокаивали меня. Отец Реми тихо смеялся, отвечал на вопросы женщин, перебирал свои четки, а я вышивала перо за пером, перо за пером, вшивая в себя этот неторопливый вечер, это призрачное спокойствие, которого мне осталось так мало — а может быть, совсем не осталось.
Возможно, я когда-нибудь окажусь в Провансе, в том Провансе, о котором отец Реми говорит, и когда увижу эти лавандовые поля, ярко-желтые дороги, темные стены старых церквей, то лишь о нем и вспомню. Кем я тогда буду? Кем стану?..
Отец Реми позвал меня к исповеди перед ужином на шестой день после того, как я все про него и себя поняла.
Он, как обычно, сидел в первом ряду, я, не глядя, прошла сразу в исповедальню. Если отец Реми и озадачился таким моим поведением, то я этого не увидела. Через минуту зашелестела сутана, он вошел и закрыл за собой дверь, и мы оказались в полутьме, разделенные перегородкой — и чем-то гораздо более крепким, чем она.
Я пробормотала обычные свои грехи, добавив к ним грех чревоугодия, но, по-моему, насчет последнего отец Реми мне не поверил: в последнее время ела я плохо. Он тоже не настаивал и не стремился докопаться до истины: голос его из-за загородки звучал спокойно, серо. Как будто ему не было дела до меня, как будто он во мне разочаровался. Но что я могла поделать? Рассказать ему все? Нет. Я не могу так рисковать, не могу ему довериться. А вдруг он предаст меня?
В конце исповеди я все же решилась на небольшой шаг.
