полевых, он растет под солнцем, ветер поет ему песенки. Бог дал его нам как искупление, как свидетельство того, что существует счастье простое, не требующее ни доказательств, ни усилий. Неужели Бог решил, что мы уже научились всему?
И мы смотрели друг на друга с отцом Реми и молились, он знал, что я молюсь тоже, иногда повторяя за ним его слова. Этот взгляд, протянутый над Мишелем, словно нить, помогал мне держать спину прямо, не плакать, не падать в обморок, глупостей не делать. Я нужна была моему брату, и я собиралась быть с ним до его выздоровления или же гибели.
Сейчас, вспоминая эту ночь, я помню лишь только редкие всхлипывания Эжери; огонь в камине — продолговатый и жаркий; мягкую руку Мишеля в моей напряженной руке; движение моего большого пальца — я все гладила и гладила его ладонь; черную фигуру напротив и крестик этот покачивающийся — туда- сюда, туда-сюда; и помню еще, что ногти у отца Реми были обгрызенные.
Время тянулось, вязкое, удушающее, лилось в горло, как смола. Болезнь вползала и в нас, мы задыхались от чужого недуга, болезнь душила надежду, воскрешала тревоги. Час за часом проходил, а мы не знали, каким будет следующий вздох Мишеля и будет ли он. Капали минуты, их тяжелые шлепки вздрагивали вместе с ударами сердца.
Господь, говорила я Ему, лучше забери меня. Забери меня через пятнадцать дней, только замуж дай за виконта выйти, а впрочем, если надо будет, так я и потороплюсь. Забери меня к себе, только Мишеля не бери, и дай мне знак — между мною и Тобой это останется, мы обменяемся, как торговки на рынке, как крестьяне в базарный день. Ты возьмешь себе мою жизнь, и все мои грехи, и счастье, и несостоявшуюся свободу, а Мишеля отдашь миру, потому что он тут очень нужен, Мишель. Гораздо больше, чем я.
И так, молясь, я не заметила, как за окном посветлело: первые лучи рассвета пробрались в комнату, осветив ее призрачным жемчужным сиянием. Намечался хороший день, без дождя, без низких облаков. В такие дни мы всегда любили с Мишелем гулять в саду или в Булонском лесу, бегать по лужайкам, хохотать, бросать вверх золотые листья.
Я не помню, в какой миг отец Реми встал — хрустнули кости, священник едва устоял на ногах. Он оперся о кровать и наклонился, чтобы пощупать лоб притихшего Мишеля, подумал и покачал головой. Затем поднял на меня больные страданием глаза.
— Его надо соборовать и причастить, — сказал отец Реми — и словно разрезал меня словами.
— Нет, — прошептала я.
— Надо, — он выпрямился, потер поясницу. — Он умирает, Маргарита.
— Нет! — сказала я уже громче и стиснула руку Мишеля так, что причинила бы ему боль, чувствуй он ее, но он уже не чувствовал.
Отец Реми обошел кровать, взял меня за плечи и заставил подняться, развернув к себе лицом; я смотрела на него и не видела уже никакой надежды — потому что если б она была, он бы дал ее мне.
— Дочь моя, — сказал он тихо, — вы должны помочь мне. Помогите его отпустить.
— Я не хочу его отпускать, — сказала я, и тогда отец Реми прижал меня к себе, еле заметно укачивая.
— Господь хочет забрать к себе Мишеля, и мы не в силах противиться воле Господа. Мы можем лишь подготовить Мишеля к последнему пути и порадоваться, что скоро он будет в доме Божьем. Плачьте, если хотите, плачьте, это очищающие слезы.
— Нет, — сказала я, отстраняясь. — Не буду. Не теперь. Я должна быть сильной, для него сильной.
Отец Реми кивнул, он все понимал. Не зря же я его любила.
— Хорошо. Тогда все должно быть готово не позднее чем через полчаса: дольше нельзя тянуть. Эжери, — он повернулся к застывшей няне, — позовите сюда всех родственников Мишеля. Пусть семья придет и поможет нам. Я схожу в капеллу за всем необходимым.
И вот комнату проветрили, потек прохладный воздух, только Мишелю было уже все равно. Я смутно помню, как пришел отец с мачехой, немедленно упавшей в кресло, как месье Антуан привел испуганного Фредерика, тот цеплялся за руку гувернера и с ужасом смотрел на умирающего брата. Но никогда не забуду, как отец взял Мишеля на руки, пока перестилали постель: он поддерживал его голову, прижимал к груди; бессильно покачивались босые ребячьи ноги, и отец стоял, прижавшись щекой к макушке сына. Когда священник сказал положить Мишеля обратно, отец не сразу смог сделать это. Я знаю, что за иллюзия владела им в тот момент: пока держит Мишеля на руках — сын будет жить.
И вот мой брат лежал в чистой постели, убранный и тихий, еще дышавший; отец Реми, холодный и строгий, в накинутом поверх сутаны наплечнике, говорил молитвы, как будто пел, и все молились вместе с ним. Мы выбрасывали из себя слова, зная, что рано или поздно и нам их скажут. Молясь о Мишеле, мы молились о себе самих.
— …Душа христианская, ты оставляешь этот мир во имя Бога Отца всемогущего, который тебя сотворил; во имя Иисуса Христа, Сына Бога, который за тебя страдал; во имя Духа Святого, который на тебя снизошел. Да упокоишься сегодня и поселишься на священном Сионе с Пресвятой Богородицей Девой Марией, со святым Иосифом и со всеми ангелами и святыми.
Мы говорили и в этот момент действительно; были семьей. Как бы ни относились мы друг к другу в обычное время, теперь общая беда сковывала нас лучше, чем арестантские цепи. Отец Реми проводил обряд скупо и умело, он знал, что делать, и от него шло то спокойствие, которое и должен излучать священник перед лицом смерти.
Он помолился над елеем, затем подошел к Мишелю, порхнули руки, отец Реми коснулся сначала лба, затем ладоней моего брата, и они масляно заблестели.
— Через это святое помазание по благостному милосердию своему да поможет тебе Господь по благодати Святого Духа. Аминь.
— Аминь, — сказали мы.
— И, избавив тебя от грехов, да спасет тебя и милостиво облегчит твои страдания. Аминь.
— Аминь, — сказали мы.
И снова потекли священные слова, расцвел «Розарий»; я стояла, вцепившись в свое платье, которое так и не сменила со вчера — грязное уже, в пятнах пролившегося отвара; мне становилось то больно, то непонятно чисто, как будто на меня проливали стакан прохладной воды, и она медленно стекала по спине. Мачеха стояла, уткнув лицо в ладони, Эжери, не скрываясь, плакала, а на каменную маску — лицо отца — мне становилось страшно смотреть.
— Через святые тайны нашего искупления да избавит тебя всемогущий Бог от наказания в этой и в грядущей жизни, да откроет Он тебе врата небесные и приведет тебя к радости вечной…
Когда все закончилось, когда отец Реми причастил Мишеля и отпустил ему все грехи, когда мы прочли «Отче наш», и священные слова завершились, вывалившись из наших пересохших ртов, мачеха прорыдала, что не может смотреть, и ушла. Месье Антуан, испросив позволения, увел Фредерика. И мы остались впятером в комнате, пока еще впятером.
Отец Реми отошел в сторону — его дело было сделано. Папенька присел на кровать к Мишелю и глядел, глядел на него, наглядеться не мог. Я стояла столбом, пока отец Реми не взял меня за руку и тоже не повел к кровати.
— Дочь моя, — сказал он тихо, — а теперь расскажи ему сказку, как раньше рассказывала.
— Что? — спросила я, не понимая.
— Сказку ему расскажи, — выдохнул он мне в ухо.
И я забралась на кровать, легла рядом с Мишелем и обняла его, снова сжав маленькую, липкую от елея руку; так мы и лежали под пристальным взглядом двух отцов —. родного моего и святого, тоже моего, пусть не до конца, пусть на несколько дней, но бесконечно моего святого. Мы лежали, я зарылась носом в сладко пахнущие волосы Мишеля и стала говорить:
— А вот в Прованс мы с тобой тоже можем поехать; хочешь, хороший мой, в Прованс? Мне отец Реми рассказал, да ты ведь знаешь, что он плохого не расскажет. В Провансе поля сиреневые от лаванды, она пахнет вкусно, и еще есть зеленые, где пасутся белые-белые лошади. Как Искорка, представляешь? А хочешь еще, поедем далеко-далеко, в Испанию. Там, говорят, весной цветут на желтой земле маки, много- много ярко-красных цветов, до самого горизонта. Мы с тобой выйдем из кареты и пойдем, и деревянная лошадка будет с нами, и Эжери тоже, и мы все это увидим. А потом доедем до моря. Я рассказывала тебе
