всегда было тесно, и она вырвалась наконец, в ее жизнь пришло лето. Она писала виконту тысячи любовных писем, тот отвечал сдержанней и все же поддерживал в ней любовь.
В какой-то момент она обнаружила, что ждет от него ребенка; к счастью, папенька появлялся дома достаточно часто, чтобы его можно было объявить отцом. Выждав некоторое время, матушка, сияя, сообщила своему любовнику о грядущей радости, предложила сознаться мужу во всем и попытаться расторгнуть брак, и вот тут начались неприятности.
Виконту не нужен был ребенок, ему и моя мать была не нужна. Ни о каком разводе не могло идти речи. Кто бы расторг этот брак? Матушка словно с ума сошла, грозилась дойти хоть до папы римского. Виконт убедил ее, что делать этого не нужно, а тут и отец узнал о беременности и отправил жену в Форе- Гризон.
Оттуда матушка писала виконту, умоляла приехать, поговорить. Мальмер хранил молчание, решив, видимо, что все само собой утрясется, глупая женщина родит и перестанет к нему приставать. Это он мою матушку не знал. Та готова была стоять до конца, но мыслила, как ни странно, довольно здраво: мужу не сознавалась, пока не решила, что сможет этим виконта шантажировать. Она написала ему пространное письмо, в котором уверяла, что обо всем расскажет графу де Солари и потребует отпустить ее к любимому. Последствия выходки, немыслимый скандал, который неизбежно должен разразиться, маму не волновали. Она действительно обезумела. И наконец получила весточку: виконт де Мальмер предлагал встретиться в Реймсе и все обсудить.
Он был с ней обходителен, отобедал, ласково говорил. После же, когда они остались вдвоем в гостиной того дома, что виконт ненадолго снял, и матушка решила уж было — вот оно, явившееся счастье, — Мальмер повел себя вовсе не так дружелюбно. Он жестко заявил матушке, что ничего у нее не выйдет. В любовных письмах нет его имени, почерк он изменил, никто не докажет, что ребенок — от него. Он, виконт де Мальмер, не имеет никакого желания жениться на той, что изменяет мужу. Да, они провели вместе время, это было чудесно, остальное — не его дело. Пускай мама отправляется домой и забудет самое имя Бенуа де Мальмера, все кончено.
Матушка уехала от него как в тумане. По дороге ей стало плохо, она подозревала, что виконт что-то подсыпал ей в еду или подлил в питье, во рту горчило, с каждой минутой становилось все хуже, да кто теперь докажет! Ребенок родился мертвым, а Господь подарил матушке несколько последних дней, и она написала еще несколько строк в своем дневнике — строк, предназначенных только для меня.
Она ничего не сказала мужу, который любил ее до самозабвения. До сих пор не знаю, догадался о чем-то отец или нет: сплетники злы, может, и доходили до него какие-нибудь слухи. Ни разу мы с ним об этом не заговорили. Матушка же не хотела от жизни более ничего, кроме покоя. И Бог забрал ее, а она оставила мне свои записи, чтобы я, когда вырасту, могла понять ее. Понять, простить и остерегаться мужчин, что ведут сладкие речи. Мы всегда друг другу доверяли. Конечно же, я простила ее. Она моя мать и, что бы ни совершила, никогда не переставала меня любить. Она изменила мужу, поддавшись страсти, она почти сошла с ума, пытаясь эту страсть обуздать, — но никогда никому зла не хотела. Виконт же, который мог бы решить дело словами, предпочел не просто бросить ее, но действовать по-другому. Он убил ее, подумала я. И она знала, что он ее убил.
Первым моим желанием было найти виконта де Мальмера и вырвать ему сердце. Потом я одумалась, затаилась, пламенная составляющая моей натуры не смогла одержать верх над разумом. Месть — блюдо, которое подают холодным, и я знала, как его охладить. Мне не уничтожить виконта де Мальмера, у меня никаких доказательств нет, да и предать позору собственную семью — это не для меня. Поэтому нужно было его убить. Но как? Я не умела убивать людей.
Промучившись месяца три, потеряв сон, часами перечитывая матушкины, дневники, я старалась понять — как и не понимала. В конце концов нервы мои не выдержали. Я позвала Жано, взяла с него страшную клятву, что будет молчать, и все ему рассказала.
Он не осудил меня, как я думала, и не стал убеждать, что я не права. Жано только осведомился, что я намерена делать.
Мы начали придумывать план. Можно нанять людей, что поймают виконта де Мальмера и приведут его ко мне, но не хотелось вовлекать лишних людей, а старику Жано с виконтом не справиться. И мне хотелось сделать это самой, убить виконта, когда он ничего не подозревает, а перед смертью высказать ему все, что должна. Я не сомневалась, что его убью. Никакого греха не чувствовала и сейчас не чувствую. Это мой долг, моя святая миссия, и мне все равно, какие кары предусмотрел за это Господь.
Жано озадачил меня, спросив:
— А что ты станешь делать потом? Потом?
Для меня не существовало никакого будущего после того, как я виконта убью. Казалось на этом мир завершится. Жано меня разубедил.
— Не хочу, чтобы мою маленькую девочку казнили за убийство негодяя, — сказал он. — А потому мы с тобой придумаем хитрость. Хитрость такую, чтобы отвлечь врага, чтобы никто больше тебя не тронул, чтоб могла ты жить по своему разумению.
И мы решили, что виконта надо женить на мне, я отвергала все предложения руки и сердца, видела издалека на балах Мальмера и делала вид, что проявляю к нему интерес. Я намекнула папеньке, тот намекнул виконту, мое богатое приданое сыграло свою роль — и мы стали планировать свадьбу. Виконту, видимо, показалось занятным жениться на дочке своей бывшей любовницы, да и деньги ему нужны — он игрок. Это все заняло не один месяц, и я научилась ждать. Я очень хорошо умею ждать, отец Реми.
Жано, старый убийца, отправивший в геенну не один десяток душ, научил меня, что нужно делать. Он же сходил и купил у оружейника простой нож, каким пользуются бедняки. Я надеялась, что Жано будет со мной до конца. Но полтора года назад он умер от простуды, которую в его уже весьма почтенном возрасте перенести трудно. И я осталась одна. Впрочем, я умею быть одна. И ждать недолго, совсем недолго. Десять дней всего, что такое десять дней, когда я ждала четыре года?!
В день нашей свадьбы, после того как мы с виконтом удалимся в спальню в его доме, я велю ему отпустить всех слуг. Мы останемся наедине, и он не будет ждать от меня подвоха. Я подойду к нему сзади и ударю кинжалом под ключицу, чтобы перебить артерию. Я точно знаю это место, Жано меня хорошо научил. Виконт ничего не сможет мне сделать. Он проживет минут пять, в течение которых я скажу ему, за что он умер. Потом я устрою в комнате разгром, разорву свое платье, разбросаю вещи, заберу ценности, какие найду. Спальня на втором этаже — особняк виконта я изучить успела. У меня с собой будет мужское платье. Я переоденусь и спущусь вниз, я знаю все закоулки этого проклятого дома. Никто меня не увидит. В городе у меня есть комната, я сняла ее полгода назад и иногда туда наведываюсь. Там у меня деньги, драгоценности, одежда, я заберу это все и немедля покину Париж. Меня, наверное, будут искать, но в первую очередь станут искать преступников, которые убили виконта и утащили его молодую жену. Конечно, не найдут, все погорюют немного, а мачеха — та, наверное, порадуется. Однажды я напишу отцу, сообщу ему, что жива; но уверена, он не станет меня искать, если попрошу. Никто меня не потревожит больше. Я думала взять с собой Мишеля, но с ним бы меня быстро поймали, я лишь надеялась, что он будет счастлив без меня. Теперь его нет. Я могу все сделать так, как задумала. Я стану свободна, отец Реми, и уеду далеко, туда, где меня никто не отыщет. Может быть, в Испанию, в городок среди полей, красных от цветущих маков; может, в деревушку у подножия Альп. Я куплю домик, стану жить там и, возможно, однажды замуж выйду — за человека обычного, простого и надежного, как земля. Хватит с меня огня высшего света, навсегда хватит.
Моя мать грешница, отец Реми, грешница и прелюбодейка; я ничем ее не лучше, я достойная наследница. Не знаю, этого ли она хотела от меня. Но во снах, когда она ко мне приходит, она улыбается; Бог не говорит мне «нет». Что бы ни случилось, через десять дней я убью виконта де Мальмера, а если вы решите мне помешать, то убью и вас. Не думайте, моя рука не дрогнет. Поэтому не пытайтесь остановить меня.
Прошу вас, отец Реми. Не надо.
Не помню, так я говорила или не так. Теперь мне кажется, что так; слова бежали из меня, словно вода из дырки в прохудившемся котле, все быстрее и вместе с тем — отрывистей и суше; мою речь иссушала ненависть, холодная, взлелеянная годами. Отец Реми слушал, не перебивая, терзал пальцами свои четки, даже, кажется, не моргал.
А когда я закончила, он рассмеялся.
