обычно полчаса она собиралась с силами. То утро выдалось для нее особенно мучительным, и, пока она тяжело раскачивалась, я занялась повседневными делами: как ни в чем не бывало поставила чайник, нарезала хлеб, накрыла на стол. Всё как обычно. Чаще всего Фердинанд дрыхнул до последнего, пока его нос не улавливал запах сваренной овсянки. Зная это, мы не обращали на него внимания. Он лежал лицом к стене и, казалось, крепко спал — может быть, крепче обычного. С учетом бурной ночи удивляться не приходилось, так что я восприняла это как должное.
Но шло время, и его молчание делалось пугающим. Мы закончили приготовления и готовы были сесть за стол. Его давно следовало растолкать, но мы с Изабель упорно держали рты на замке. Это нежелание действовать буквально висело в воздухе. Мы намеренно обходили эту тему, никто не хотел говорить первым. У меня, понятно, имелись на то веские причины, а вот молчание Изабель казалось необъяснимым. Оно таило в себе какую-то странность, некий вызов, игру нервов; с ней произошла очевидная перемена, природа которой была мне непонятна. Я подумала, что, возможно, я ошиблась. Вдруг она не спала и видела все это безобразие своими глазами?
— Изабель, с тобой все в порядке? — поинтересовалась я.
— Да, дорогая. Со мной все в порядке. — Она одарила меня своей лучезарной ангельской улыбкой.
— Не пора ли разбудить Фердинанда? Ты же знаешь, как он сердится, если мы начинаем без него. Еще подумает, что мы собираемся съесть его порцию.
— Глупости, — сказала она с легким вздохом. — Я наслаждаюсь этими минутами вдвоем. В последнее время это большая редкость. Есть какая-то магия в тишине, ты не находишь?
— Нахожу. И все же пора его будить.
— Если ты настаиваешь. Я просто оттягивала минуту определенности. Что бы ни случилось, жизнь прекрасна. Жаль, что некоторым надо непременно все испортить.
Я молчала, несколько озадаченная ее загадочными словами. Что-то тут было не так, и я уже начинала догадываться, что именно. Я склонилась над Фердинандом и положила руку ему на плечо. Спит. Тогда я его слегка потормошила, он снова не отреагировал, и я перевернула его на спину. В первые секунды я, собственно, ничего такого не заметила. Только в подкорке — как удар молнии: передо мной покойник. Он умер, сказала я себе. И только после этого разглядела его лицо: вылезшие из орбит глаза, вывалившийся язык, запекшаяся вокруг носа кровь. Но как он мог умереть? Когда я уходила, он был жив. Да и не так уж сильно я сдавила ему горло. Я попробовала закрыть ему рот, но нижняя челюсть окостенела и не поддавалась. Кто-нибудь другой с более сильными пальцами уже, наверно, свернул бы ему скулу.
— Изабель, — тихо сказала я. — Ты не подойдешь?
— А что такое? — По ее голосу невозможно было понять, знает она о том, что я собираюсь ей сказать, или ни о чем не догадывается.
— Подойди и взгляни.
Она приковыляла в угол вместе со стулом, на который то и дело опиралась, потом снова на него села, перевела дыхание и лишь тогда взглянула на мертвое тело. Какое-то время она разглядывала его совершенно бесстрастно, не выказывая никаких эмоций. И вдруг, без всякого перехода, заплакала; слезы безостановочно текли по ее щекам, словно не она, а кто-то посторонний запустил внутренний механизм. Так иногда плачут дети, без всхлипов, абсолютно беззвучно: просто открыли краны и из них потекли две струи.
— По-моему, Фердинанд уже никогда не проснется, — сказала она, не отрывая глаз от покойника. Казалось, она будет смотреть на него вечно, прикованная неведомой силой.
— Что, по-твоему, произошло?
— Одному богу известно, дитя мое. Гадать — пустая затея.
— Наверно, он умер во сне.
— Очень похоже. Наверно.
— А как ты себя чувствуешь, Изабель?
— Время покажет. Но в данную минуту я счастлива. Я знаю, что говорю ужасные веши, но я очень счастлива.
— Почему ужасные? Ты заслужила немного покоя.
— Не спорь, это ужасно, но я ничего не могу с собой поделать. Надеюсь, Господь меня простит. Надеюсь, он будет достаточно милосерден, чтобы не наказывать меня за то, что я сейчас испытываю.
Остаток утра Изабель занималась Фердинандом. От помощи она отказалась, и несколько часов я наблюдала из своего угла за всеми процедурами. Обряжать покойника было занятием бессмысленным, но она, что называется, уперлась. Ей хотелось, чтобы он выглядел как когда-то, давным-давно, прежде чем безумие и себялюбие начали разлагать его изнутри.
Изабель вымыла его с мылом, побрила, остригла ногти и одела его в синий костюм для особых случаев. Несколько лет она прятала его под половицами из опасений, что Фердинанд заставит ее костюм этот продать. Он оказался чересчур свободным, и ей пришлось сделать в ремне новую дырочку, чтобы брюки не спадали. Изабель трудилась, как в замедленной съемке, с маниакальной скрупулезностью, без пауз или намека на спешку, и это начинало действовать мне на нервы. У меня-то было одно желание — поскорее со всем этим покончить, но Изабель не принимала меня в расчет. Она была так поглощена делом, что могла обо мне просто забыть. Все это время она вела с Фердинандом беседу, тихо ему выговаривала за что-то, как будто он ее внимательно слушал. Во всяком случае, он ее точно не прерывал, только скалил зубы в мертвой ухмылке. Это была ее последняя возможность сказать ему все, что она думает, и впервые он не мог ее остановить.
Она провозилась с телом до полудня — расчесывала волосы, снимала щеткой ворсинки с пиджака, вертела его так и сяк, словно любимую куклу. Когда все было закончено, встал вопрос, как поступить с телом. Я предлагала снести Фердинанда вниз и оставить на улице, но Изабель сочла, что это бессердечно. В худшем случае, сказала она, мы погрузим его на тележку и отвезем в один из Центров Трансформации. Я возражала сразу по нескольким причинам. Во-первых, трудно будет провезти через весь город такое крупное тело. Я мысленно увидела, как переворачивается тележка, из нее выпадает Фердинанд и Стервятники воруют у нас из-под носа и то и другое. К тому же для Изабель, что еще важнее, подобное путешествие явилось бы слишком большим испытанием, оно могло бы сильно подорвать ее здоровье. Целый день на ногах — это не для нее, и я была готова стоять насмерть, невзирая на ее слезы и мольбы.
В конце концов мы нашли компромисс. В тот момент он показался мне вполне здравым, но сейчас я нахожу эту идею диковатой. Мы долго судили-рядили и приняли решение втащить Фердинанда на крышу и сбросить вниз. Идея была в том, чтобы выдать его за Прыгуна. Пусть соседи думают, что у него еще оставался порох в пороховнице. Увидят, как он летит ласточкой на землю, и скажут вслух: «Да, у этого хватило смелости самому распорядиться своей судьбой». Эта затея грела Изабель душу. А мы, сказала я ей, сделаем вид, будто бросили его за борт. Так поступают моряки с погибшим товарищем: бросают его тело в воду. Изабель это очень понравилось. Мы поднимемся на крышу и представим себе, что это палуба корабля. Под нами вода, а земля — это океанское дно. Мы похороним его с морскими почестями. План был так хорош, что все споры разом закончились. Фердинанд упокоится на дне морском, и акулы быстро довершат дело.
К сожалению, все оказалось не так просто. Хотя квартирка была на последнем этаже, пожарная лестница отсутствовала как таковая. Зато прямо из лестничной клетки вели наверх узкие железные ступеньки. Чтобы выбраться на крышу, следовало открыть люк. Ступенек было десять-двенадцать, и высота всего каких-нибудь два с половиной метра, но в любом случае одной рукой предстояло поднимать Фердинанда, а другой за что-то держаться, чтобы не потерять равновесие. Рассчитывать на помощь Изабель не приходилось, а значит, все это предстояло мне. Сперва я толкала его снизу, потом подтягивала сверху, но все впустую, не хватало силенок. Он был для меня слишком большой, слишком тяжелый, к тому же на этой одуряющей жаре пот заливал глаза, и задача выглядела совершенно невыполнимой. Я подумала: может, втащить его обратно и выбросить из окна? Конечно, не тот эффект, но, с учетом всех трудностей, не такой уж плохой выход из положения. Я уже готова была сдаться, когда Изабель пришла в голову идея. Надо завернуть его в простыню, обвязать второй простыней и длинный конец использовать в качестве подъемного троса. Задачка тоже не из простых, но по крайней мере у меня высвободится вторая
