Все овощи вымойте. Тонко нарежьте баклажан. Нарежьте цукини тонкими диагональными ломтиками, а очищенный от семян перец — кусочками. Очистите лук и разрежьте каждую луковицу пополам. Кочанчики радиккьо разрежьте пополам. У грибов обрежьте ножки, а помидоры разрежьте пополам в длину. Нагрейте решетку для гриля до средней температуры и обжарьте все овощи, смазав их оливковым маслом и приправив специями. Мелко нарежьте петрушку и чеснок, перемешайте и добавьте немного оливкового масла, чтобы получилась заправка. Когда овощи будут готовы, разложите их на большом блюде и полейте заправкой, пока они еще теплые.
Иногда из Австралии звонят друзья. Один как-то спрашивает: ты счастлива? Эти ребята о тебе заботятся? Что я могу ответить? Конечно, да; как ни странно, я счастлива, и Джанфранко с Игнацио заботятся обо мне. Счастье возникает короткими проблесками, обычно ранним утром, во время прогулки, когда великолепие того, что меня окружает, кажется даром свыше, и я прошу Бога простить мои слабости и излишества. Каждое утро я гуляю час, тихо выскальзываю из дома и перехожу дорогу, а затем спускаюсь с холма. Виа Кьянтиджана — так называется главное шоссе, соединяющее два крупных города — Флоренцию и Сиену, но это «шоссе» — всего лишь узкая извилистая тропка, вьющаяся среди виноградников и полей; мне часто приходится спрыгивать в заросли, когда две машины проезжают навстречу друг другу. (Иногда я гуляю и по другому маршруту — это тихий, уединенный лес, утыканный знаками с предупреждением: «Осторожно, гадюки!») Все лето машины беспрестанно снуют по виа Кьянтиджана, но весной дорога пустует и нередко окутана туманом. Я пробегаю мимо голых виноградных лоз и оливковых деревьев, мимо красивой церквушки Святого Томазо, чьи стены почти полностью скрыты за вьющимися растениями; во дворе церкви стоят скульптуры и терракотовые урны, гуляют павлины. Я здороваюсь с фермерами, работающими на полях, и женщинами в платках, которые развешивают одежду на веревках, и наконец разворачиваюсь и возвращаюсь по маленькому мостику, а в конце прогулки захожу в бар в Кьоккьо выпить капучино. Когда я прихожу домой, все еще спят, я же начинаю готовить. В тихой кухне включаю свет, газ и духовку и наливаю воды в большую кастрюлю для пасты. Вскоре появляется Игнацио, нервный, с налитыми кровью глазами с похмелья. Джанфранко редко выходит раньше десяти утра, но тогда врывается на кухню как вихрь, делает себе чашку эспрессо и скрывается в уличном туалете с розовой «Газетта делла Спорт». Вера в блузке с цветочками и растянутых брюках молча разгружает посудомоечную машину; дым от первой за день сигареты въедается в ее химические кудри.
К концу весны уличные обеденные зоны достроены, и ресторан становится популярным. Однажды вечером в четверг к нам заезжает группа специалистов из Флоренции, это друзья знакомых родителей Чинции — четыре пары, элегантные и сверкающие, как машины, на которых они приехали. По вечерам еще слишком прохладно, чтобы сидеть на улице, и мы приглашаем их в один из маленьких залов внутри.
Когда нужно произвести хорошее впечатление, Джанфранко становится вспыльчивым и педантичным, громыхает посудой и рявкает на всех. Он уже приказал мне сделать сотню крошечных печений — завитков из слоеного теста с анчоусами, которые мы подаем к аперитивам, — и обвалянных в какао шоколадных трюфелей к кофе. Сам он склонился над блюдами с антипасти, лоб сосредоточенно нахмурен, пальцы мягко снуют туда-сюда, раскладывая закуски. Флорентийки крашены в блондинок, у них холодные прекрасные лица; они бесконечно курят и почти ничего не едят. Время от времени из частного зала раздается гортанный смех. Этих людей и их многочисленных глянцево-золотистых друзей нам еще не раз предстоит увидеть этим летом. Каждый раз, когда они приезжают, на кухне начинается та же лихорадка; все работают молча и воспринимают это как должное. Летом загорелые руки, ноги и груди этих шикарных женщин оттеняют льняные наряды белого и кремового цвета — они ездят в отпуск на Сардинию, остров Гильо или на экзотические Мальдивы или Бали.
Шесть недель — время, за которое внутри группы из шести человек появляется особая динамика, особый ритм. Шесть недель — это еще и срок, в течение которого одни и те же действия повторяются так часто, что входят в привычку и становятся основой для близкого знакомства. Так и с нашей маленькой группой, центром которой является конечно же Джанфранко. С Верой мы раскладываем вареные яйца и каперсы на кусочках хлеба к одиннадцатичасовому завтраку. С Чинцией ведем долгие дискуссии о литературе, особенно английской, — Чинция очень образованна. Игнацио то нервничает в моем присутствии, то флиртует со мной. А с Джанфранко мы больше не чувствуем себя неловко в присутствии друг друга; молча работаем на кухне перед открытием или стоим рядом у плиты. Иногда — а чем больше становится клиентов, тем чаще это случается — мы движемся синхронно, грациозно и плавно, как танцоры балета, огибая друг друга и ни разу не сталкиваясь. И все же с возрастом он не избавился от своих капризов, скачков настроения; правда, теперь они направлены не на меня, а на многострадальную бедняжку Чинцию. «Mi prende un nervosa, — рявкает он на нее. — E poi m’incazz» («Ты раздражаешь меня, и потому я злюсь»).
Я украдкой наблюдаю, как он учит ее держать винный бокал тонкими пальцами, разгружать посудомоечную машину, носить горячие тарелки на предплечье. Я вижу себя много лет назад — это жалкое стремление угодить ему, сделать в точности, как он хочет, что в принципе невозможно. Он орет и срывается на нее, подвергает своим знаменитым бойкотам, оставаясь добродушным и приветливым с остальными. Позднее, проникшись доверием друг к другу, мы с Чинцией сплачиваемся на почве пережитых страданий.
В нашем отвратительном общем туалете — отвратительном, потому что его почти никогда не моют, — гора комиксов рядом с унитазом, пепельница на подставке и ванна, которую нужно принимать очень осторожно, иначе обедающие на крыше смогут любоваться тобой в окно. Стиральная машина принадлежит Джанфранко и Чинции, поэтому раз в неделю, когда мы закрываемся после обеда, я сажусь на голубой автобус до Грева с мешком грязного белья. В первые месяцы я сижу в кафе на центральной площади, греясь в лучах солнца, разглядывая статую Америго Веспуччи и колоннаду, и пишу открытки за бокалом пива. Затем забираю из прачечной-автомата чистое белье, каждый раз радуясь тому, как пакет со скомканными грязными простынями, полотенцами и одеждой превращается в аккуратный сверток, похожий на стильно упакованный подарок.
Спустившись по ничем непримечательной лестнице на главной площади и нырнув в дверцу в стене, оказываешься в самой потрясающей булочной. Здесь всегда очереди за хлебом, булочками и пирогами, но я иногда захожу сюда, просто чтобы насладиться ароматами и картинами. Иногда я привожу из Грева кусочек свежего пекорино, завернутый в вощеную бумагу так же красиво, как и мое белье, и мы съедаем его за ужином. На входе в «Фалорни», мясную лавку, которую считают лучшей в Тоскане, зверски осклабился фаршированный кабан. Немецкие туристы толпятся вокруг стоек с открытками. Прижимая к груди свой сверток с бельем, я с безразличием местной жительницы прохожу мимо, к автобусной остановке.
До тех пор пока Джанфранко не решает устраивать обеды для персонала до, а не после работы, мы едим вместе. Стол накрывают в обеденном зале, который редко используется, а когда теплеет — снаружи. Мы приходим по очереди, в зависимости от того, остались ли еще клиенты. Джанфранко сидит во главе стола; на его месте всегда стоит огромный пивной бокал, из которого он пьет вино пополам с минералкой. Мы едим разные блюда, хотя Чинция всегда пробует то, что сегодня приготовил Джанфранко. Я же возвращаюсь к старой привычке ужинать каждый вечер одним и тем же — обычно это большая порция салата с моим любимым хлебом. Так не надо думать.
Иногда, когда на Джанфранко находит благодушное настроение, он вызывается приготовить что-
