символы и метафоры, которые указывали на некий сложный, невидимый узор, таящийся в глубинах реальности. Никогда нельзя было с уверенностью сказать, насколько серьезно он относился к этой игре, но играл он в нее часто, и иногда казалось, уже не мог остановиться. Его фантазия о собственном рождении — следствие все той же мании. Конечно, это такой черный юмор, но одновременно и попытка самоопределения, желание вписать себя в страшный контекст эпохи. Эта тема — «бомба» — стала, можно сказать, его навязчивой идеей. Она была для него центральным мировым событием, точкой преломления духа, поворотным моментом, отделяющим нас от предыдущих поколений. Обретя способность уничтожить человечество, мы изменили само понятие человеческой жизни; отныне мы дышим воздухом, который пахнет смертью. Сакс был не первым, кто высказал вслух эту мысль, но с учетом того, что с ним случилось девять дней назад, эта его идея-фикс приобретает жутковатый оттенок, как будто зловещая и, наверно, не самая удачная выдумка пустила корни и буйно пошла в рост.
Его мать была ирландская католичка, а отец — еврей из Восточной Европы. Как это случилось со многими, в Америку они попали не от хорошей жизни (картофельный голод сороковых, погромы восьмидесятых). Собственно, этим мои знания о его предках и ограничиваются. Сакс любил повторять, что семья его матери оказалась в Бостоне по вине поэта — намек на сэра Уолтера Рэли,[9] по чьей милости Ирландия начала выращивать картофель, а через триста лет стала заложницей неурожая. Об отцовской семье Сакс однажды высказался в том духе, что после того, как Бог умер, ей ничего не оставалось, кроме как уехать в Нью-Йорк. Как и многие его загадочные аллюзии, эта выглядела полнейшей бессмыслицей, пока не открывалась ее внутренняя логика в духе какой-нибудь детской считалки. А имел он в виду вот что: погромы в России начались после убийства царя Александра Второго, который был убит нигилистами, которые не верили в Бога. Простое, в общем-то, уравнение казалось неразрешимым, так как середина опущена и ее еще надо восстановить. Представьте, кто-то скажет вам, что стране пришел каюк, потому что во всем королевстве не нашлось гвоздя. Если вы знаете этот детский стишок, то поймете, о чем речь. А если не знаете?
Где и когда познакомились его родители, кем они были, как их семьи отнеслись к перспективе смешанного брака, в какой момент они переехали в Коннектикут — на все эти вопросы я ответить не в состоянии. Насколько мне известно, Сакс воспитывался в светском духе. Наполовину еврей, наполовину католик, в сущности, он не был ни тем ни другим. Насколько я могу судить, он не посещал религиозную школу и не прошел обряд конфирмации или бармицвы. Ему сделали обрезание, но это не более чем медицинский факт. Иногда в наших разговорах проскальзывали намеки на пережитый им лет в пятнадцать религиозный кризис, который, похоже, был довольно быстро преодолен. Меня всегда впечатляло его хорошее знание Библии (как Ветхого, так и Нового Завета), и можно предположить, что читать он ее начал как раз в период внутренних метаний. Сакс больше интересовался политикой и историей, чем духовными проблемами, но его политические убеждения были, я бы сказал, окрашены в религиозные тона, как будто речь шла не столько о решении каких-то сиюминутных вопросов, сколько о личном спасении. Мне кажется, этот момент в силу своей важности требует уточнения. Идеи Сакса не укладываются в привычные рамки. К различным идеологиям он относился с подозрением, и, хотя рассуждал о них со знанием дела, политическая активность была для него скорее делом совести. Вот почему в шестьдесят восьмом он выбрал тюрьму. Он не рассчитывал этим чего-то добиться, просто понимал, что в противном случае не сможет жить в ладу с самим собой. Прояснить суть мировоззрения Сакса, пожалуй, может американский трансцендентализм девятнадцатого века. Его кумиром был Торо,[10] чье эссе «Гражданское неповиновение» фактически сформировало его как человека. Я имею в виду не только тюремный эпизод, но, шире, его отношение к жизни, состояние беспощадной внутренней бдительности. Однажды, когда речь у нас зашла об «Уолдене», Сакс признался, что он носит бороду «такую же, как Генри Дэвид», и тогда я вдруг понял, каким глубоким было его восхищение этим человеком. Только сейчас до меня дошло, что они оставили этот мир в одном возрасте. Торо умер в сорок четыре года, а Саксу столько исполнилось бы в следующем месяце. Конечно, простое совпадение, но Сакс любил отмечать такие детали.
Его отец работал администратором больницы в Норвоке. Семья, судя по всему, была среднего достатка. Сначала на свет появились две девочки, следом Бен, а за ним еще одна девочка — все в пределах шести-семи лет. Сакс был ближе к матери (она еще жива), но это еще не значит, что с отцом у него были конфликтные отношения. В раннем детстве он расстроился, узнав, что его папа не воевал, — ют каким я был дурачком, вспоминал Сакс. С учетом его позиции в зрелом возрасте, эпизод довольно комичный, но для мальчика разочарование могло быть действительно серьезным. Его сверстники хвастались, что их отцы вернулись с фронта, и он, конечно, завидовал военным трофеям, которые те приносили во двор для своих детских игр: каски и патронташи, кобуры и фляги, солдатские жетоны, пилотки и медали. Почему Сакс- старший не служил в армии, я так и не узнал. А с другой стороны, Сакс с гордостью рассказывал о его социалистических убеждениях; в тридцатых он наверняка был профсоюзным активистом. Тот факт, что Бен больше тяготел к матери, я думаю, объяснялся сходством характеров: оба словоохотливые и прямые, оба обладали особым даром разговорить собеседника. По словам Фанни (от нее я узнал не меньше, чем от самого Бена), его отец был замкнутым, человеком в себе, который не любит делиться своими мыслями. Но что-то их крепко связывало. Я вспоминаю, опять же, рассказ Фанни. После ареста Бена к ним в дом пришел местный репортер, чтобы поговорить с его отцом о предстоящем суде. Журналист явно собирался писать о конфликте поколений (можно сказать, тема дня), но, когда мистер Сакс сообразил, куда ветер дует, этот обычно невозмутимый и сдержанный человек вдруг ударил кулаком по подлокотнику кресла и, глядя репортеру в глаза, твердо отчеканил: «Бен замечательный парень. Мы всегда учили его отстаивать свои убеждения, и я горжусь его поступком. Если бы вокруг было больше таких молодых людей, как мой сын, это была бы другая страна».
Его отца я не застал в живых, зато хорошо помню его мать и устроенный ею прием в День благодарения. Это было вскоре после избрания Рональда Рейгана президентом Соединенных Штатов, то есть в ноябре восьмидесятого — почти десять лет назад. Тяжелые времена. С первой женой я расстался, а до знакомства с Айрис оставалось еще несколько месяцев. Моему сыну Дэвиду только исполнилось три года. Мы договорились, что на праздники я получаю его в свое распоряжение и мы едем развлекаться, но в последнюю минуту все планы рухнули. Выбор был невелик: повести его в ресторан или ковырять вдвоем холодную индюшатину в моей тесной бруклинской кухоньке. Я уже начал впадать в уныние (четверг был на носу), когда раздался звонок и Фанни пригласила нас провести с ними эти дни в родительском доме Бена в Коннектикуте. Там будут все племянники и племянницы, так что Дэвиду скучать не придется.
Сейчас-то миссис Сакс живет в приюте для престарелых, но тогда она еще всем заправляла в большом доме, где выросли Бен и его сестры. Викторианский дом с коньками в пригороде Нью-Кейнана, насколько я могу судить, был построен во второй половине девятнадцатого века: лабиринт комнат, чуланы и кладовки, множество разных лестниц и неожиданные коридорчики на втором этаже. Внутри темновато; гостиная завалена книгами, журналами, газетами. Миссис Сакс тогда было, наверно, под семьдесят, но она не выглядела старой классической бабушкой. В течение многих лет она была социальным работником в бедных кварталах Бриджпорта. Не склонная ни к сантиментам, ни к вспыльчивости, открытая, даже бесшабашная, с хорошим чувством юмора, из тех, кто за словом в карман не лезет, она бывала особенно язвительна всякий раз, когда речь заходила о политике (а в те дни о ней только и говорили). Помнится, однажды обсуждали сообщников Никсона по «Уотергейту», скользких типов, в конце концов угодивших за решетку, и миссис Сакс отреагировала незамедлительно: «Они из тех, кто перед сном аккуратно складывают трусы на стуле». Одна из ее дочерей смущенно глянула в мою сторону, словно извиняясь за нарушение светских приличий. Зря она беспокоилась — я был в восторге от ее матери. Весь вечер она вела себя не просто как глава рода, а как ярая диссидентка, которая с удовольствием дает истеблишменту по мордасам и с такой же легкостью смеется над собой, как над другими, в том числе собственными детьми и внуками. Не успел я появиться, как она призналась мне, что кухарка из нее никудышная, почему она и перепоручила праздничный ужин дочкам. Но на кухне толку от них, зашептала она мне в ухо, как от пингвинов. А кто их учил? Каков шеф-повар, такие и поварята!
Еда и вправду оказалась скверная, но всем было как-то не до нее. За столом собралось столько народу и пятеро маленьких детей устроили такой галдеж, что у взрослых рот был в основном занят другим. Семья Сакса была большой и шумной. Его сестры с мужьями прилетели кто откуда, давно друг с другом не виделись и говорили все разом. Четыре или пять диалогов развивались одновременно, частенько через весь стол, они пересекались и меняли направление, вовлекая участников во все темы, вынуждали каждого
