принесу доход.
Пусть так. Я ее не осуждаю, и более того, окажись я на ее месте, возможно, и сам поступал бы именно так. Но вот что меня уедало, и не раз, так это с каким равнодушием она относилась к моим чудесам. Все то мучительнейшее лето я не оставлял упражнений и работал не меньше, чем час или два в день. Чтобы людей, проезжавших мимо, не хватила кондрашка, работал я только в доме: поднимался в гостиную на втором этаже и закрывал ставни. Миссис Виттерспун редко приходила на меня взглянуть, но даже если все- таки приходила, смотрела на кувырки в воздухе, не дрогнув ни мускулом, с тем спокойным, холодным вниманием, с каким мясники оценивают сорт мяса. И какие бы потрясающие трюки я ни исполнял, они были для нее в порядке вещей, столь же обыкновенными и объяснимыми, как шум ветра или же смена лунных фаз. Возможно, она бывала слишком пьяна, чтобы заметить разницу между чудом и природным явлением, возможно, ее просто нисколько не волновала загадка левитации, или же ей надоело смотреть, как я проплываю по воздуху над стульями и столами в давно осточертевшей гостиной, но так или иначе, она менялась, только когда речь заходила о развлечениях, и ради какой-нибудь третьесортной ерунды была готова вести машину в любой ливень. Моя работа была для нее средством для достижения ее целей. И пока цель оставалась недостижимой, на мои средства ей было плевать.
Тем не менее нужно отдать ей должное, относилась она ко мне хорошо. Какими бы причинами она ни руководствовалась, в черном теле меня не держала и не раз без колебаний раскошеливалась, чтобы доставить мне удовольствие. Через два дня после нашего появления она взяла меня на центральную улицу, где стояли лучшие магазины, и купила мне полный комплект одежды. Потом повела в мороженицу, потом в кондитерскую, потом в игровые автоматы. Она опережала мои желания, и я еще сам не успевал сообразить, что бы такое захотеть, как она мне это уже предлагала, уже вкладывала мне в руки, коротко подмигнув и слегка потрепав по макушке. Не могу сказать, будто испытания, выпавшие на мою долю, отбили у меня вкус к хорошей жизни. Я спал на мягкой постели на вышитых простынях в ворохе подушек, ел с гигантских тарелок вкусную еду, приготовленную ее темнокожей служанкой по имени Нелли Боггз, и ни разу два дня подряд не надел утром тех же трусов. После обеда, чтобы не маяться от жары, мы чаще всего уезжали в ее изумрудном седане за город, где, открыв все окошки, колесили по пустым дорогам, и воздух свистел вокруг нас со всех сторон. Миссис Виттерспун любила скорость, и, кажется, никогда я не видел ее такой счастливой, как в тот момент, когда она, в перерыве между двумя глотками, сделанными из серебряной фляжки, нажимала на газ, смеялась, и ее стриженые рыжие волосы трепетали, как ножки перевернутой каракатицы. Она ничего не боялась, ей просто не приходило в голову, что на скорости семьдесят — восемьдесят миль в час кто-нибудь может погибнуть. Когда стрелка спидометра начинала ползти вверх, я изо всех сил крепился, стараясь хранить спокойствие, и хранил его до шестидесяти пяти, до семидесяти, а потом не выдерживал. Внутри поднималась паника, что-то делалось с животом, и я начинал вовсю стрелять вонючими очередями. Нечего и говорить, как я умирал от стыда, особенно если учесть, что миссис Виттерспун была отнюдь не из тех, кто оставлял неприличное поведение без внимания. Когда это произошло в первый раз, она так расхохоталась, что я думал, у нее голова оторвется. А потом, без предупреждения, резко затормозила, отчего машину занесло, а у меня сердце вовсе упало в пятки.
— Еще парочка выстрелов, — сказала она, — и придется ездить в противогазе.
— А мне ничем таким не пахнет, — только и смог сказать я, так как больше ничего не пришло в голову.
Миссис Виттерспун шумно подергала носом, втянула воздух и скорчила рожу.
— Ну-ка, принюхайся-ка, — сказала она. — Будто целый полк гороху наелся.
— Да это просто выхлопы, — сказал я, немного меняя тактику. — От бензина-то, если не ошибаюсь, бывают же выхлопы.
— Бывают, да не такие. Если бы у тебя, зайчик мой, выхлоп был с тем же октановым числом, мы уже взлетели бы в воздух.
— По крайней мере, все лучше, чем врезаться в дерево.
— Не трусь, долгоносик, — сказала она неожиданно мягким голосом. Потом протянула руку и ласково меня погладила по голове. — Я отличный водила. Так что пока за рулем леди Марион, можешь не волноваться, ситуация под контролем.
— На словах-то неплохо, — сказал я, с удовольствием ощущая кожей ее ладонь, — только лучше бы вы написали расписку.
Она коротко хохотнула, от чего у нее булькнуло в горле, и потом улыбнулась.
— Небольшой совет на будущее, — сказала она. — Когда тебе опять покажется, будто мы едем слишком быстро, просто закрой глаза и ори. Чем громче будешь орать, тем обоим нам будет веселее.
Так я в дальнейшем и делал, по крайней мере старался. Ждал, когда стрелка спидометра дойдет до семидесяти пяти, и закрывал глаза, но, случалось, несколько раз пустил очередь на семидесяти, а один раз даже на шестидесяти пяти (когда мы едва не столкнулись со встречным грузовиком, вырулив у него из-под самого носа). Конечно, эти мелкие происшествия не добавляли мне чувства собственного достоинства, однако они не идут ни в какое сравнение с тем, что мне пришлось пережить в самом начале августа, когда я все же наделал в штаны. Стоял чудовищно жаркий день. За две недели не упало ни капли дождя, и все листья на всех деревьях в нашей плоской степи были покрыты пылью. Видимо, миссис Виттерспун развезло в тот день больше обычного, но, едва выехав за пределы города, она развеселилась и опять пришла в то настроение, когда, мол, пошло все на фиг. Первый поворот она прошла на пятидесяти, а потом пошло- понеслось. Пыль поднималась со всех сторон. Волнами обрушивалась на лобовое стекло, кололась под одеждой, скрипела во рту, а миссис Виттерспун знай себе хохотала и давила на акселератор так, будто хотела побить рекорд Мокея Дагвея. Я сидел, вцепившись в приборный щиток, с закрытыми глазами и выл что есть мочи, а «крайслер» ревел и несся вперед по высохшей дороге, испещренной, как шрамами, ленточками травы, вихляя всеми четырьмя колесами. Секунд двадцать или, может быть, тридцать я терпел нараставший страх, а потом понял, что все. Жить осталось считанные мгновенья, и я сейчас навсегда останусь лежать на этой дурацкой дороге. В этот момент я и обделался: я еще раз пальнул, и из меня, вместе с отвратительной теплой влагой, которая медленно поползла по ноге, вылетела липкая, скользкая сигара. Осознав же, что произошло, я не нашел ничего лучше, как удариться в слезы.
Между тем гонка наша продолжалась, и, когда минут через десять или двадцать «крайслер» все-таки остановился, я успел насквозь отсыреть, от слез, от дерьма и пота. Вся моя сущность оказалась омыта телесной влагой и скорбью.
— Ну, козленок, — объявила мне миссис Виттерспун, раскуривая сигарету в честь своей победы. — Мы это сделали. Рекорд века. Клянусь, еще ни одна женщина в этом занюханном штате такого не делала. Как думаешь? Неплохо для старой кошелки, а?
— Вы не старая кошелка, мэм, — сказал я.
— Да? Очень мило. Умеешь ты, малыш, разговаривать с женщинами. Через парочку лет при такой обходительности они будут падать перед тобой штабелями.
Я хотел бы болтать и дальше, легко и непринужденно, будто ничего не случилось, но теперь, когда машина остановилась, вонь в штанах стала заметней, и я понял, что еще секунда-другая, и тайна моя будет раскрыта. Он унижения я не смог произнести больше ни слова, закрылся руками и зарыдал.
— Господи Иисусе, — услышал я ее голос. — Господи Иисусе, Уолт. Ты что, и впрямь обделался?
— Простите, пожалуйста, — сказал я, не осмеливаясь на нее взглянуть. — Я нечаянно.
— Может, это от конфет, может, я тебя ими перекормила? У тебя, наверно, желудок к ним не привык.
— Наверно. Или у меня просто кишка тонка.
— Не говори глупостей, малыш. Подумаешь, какие пустяки. Со всяким может случиться.
— Ага, «со всяким». Когда этот «всякий» в люльке. В жизни со мной такого не было.
— Брось. Некогда нам тебя жалеть. Нужно отмыть тебе задницу, пока эта гадость не попортила обивку. Ты меня слушаешь, Уолт? Да наплевать нам на твои чертовы кишечные спазмы, лично меня беспокоит только сиденье. Вон там, за деревьями, пруд, и вот туда-то мы и отправимся. Соскребем этот кетчуп с горчицей, и будешь как новенький.
Выбора у меня не было, так что я выбрался из машины и пошел за ней. Вставать и двигаться с полными, липнувшими к ногам штанами было ужасно, рыдать я так и не переставал, и плечи у меня тряслись, и я, закусив губы, тихо и обреченно выл. Миссис Виттерспун шагала впереди к пруду. До него от
