равномерно продвигаясь вперед, подставив солнцу обширный зад. Она выросла в племени воинов и охотников, так что работа в поле была для нее ничуть не менее противоестественна, чем для меня. А Эзоп был и вовсе к ней не приспособлен, и как ни плохо я делал свое дело, у него выходило хуже, к тому же я утешался тем, что вся эта каторга доставляет ему ровно столько же удовольствия, сколько мне. Эзопу хотелось в дом, к своим книжкам, мечтам и мыслям, и пусть сам он никогда вслух не жаловался, но к моим язвительным шуточкам относился сочувственнее других, и смех его был как благословение, и, когда он смеялся, я тогда точно знал, что снова попал в точку. Раньше я думал, будто Эзоп пай-мальчик, робкий зануда, который никогда в жизни не нарушит ни одного правила, но, послушав в поле, как он смеется, посмотрел на него другими глазами. В этом скрюченном теле жило озорство, какого раньше я не замечал, и, несмотря на всю правильность и кошмарную благовоспитанность, Эзоп любил подурачиться ничуть не меньше, чем любой пятнадцатилетний мальчишка. Теперь же благодаря мне он получил возможность от души оттянуться. Он ржал над моими остротами, забавлялся, слушая нахальные, дерзкие замечания, и я быстро увидел, что никакой он не зануда и мне не соперник. Он был мне друг — первый в жизни настоящий друг.
Не хочу растекаться сладкими струйками, однако я рассказываю о детстве, собираю свой лоскутный коврик воспоминаний, а учитывая, как мало у меня в жизни было привязанностей, дружба с Эзопом заслуживает, чтобы о ней рассказать подробней. Эзоп повлиял на меня не меньше, чем сам мастер, изменив и ход, и смысл моей жизни. Я даже не говорю о том, что Эзоп избавил меня от предрассудков и я перестал судить о людях по цвету кожи, но он стал мне именно другом, и я его полюбил. Эзоп стал товарищем тех моих дней, стал мне якорем в океане однообразных, пустынных канзасских небес, и без его поддержки я ни за что не выдержал бы испытаний, через которые проходил потом в течение следующих двенадцати или четырнадцати месяцев. Мастер — тот самый мастер, который рыдал в темноте возле моей постели, — едва я поднялся, превратился в жестокого надсмотрщика, который и швырнул меня в пучину страданий, каких не вынесла бы ни одна живая душа. Сейчас, оглядываясь назад, я сам не понимаю, как тогда выжил, как прожил потом столько лет и могу теперь говорить о прошлом.
Настоящая работа началась, когда наша будущая жратва была вся впихнута в грядки, на чем и завершился сезон полевых работ. Началась она в ясное, майское утро на следующий день после моего дня рождения. Когда мы позавтракали, мастер отвел меня в сторону и сказал шепотом:
— Соберись, малыш. Сегодня начнется потеха.
— Хотите сказать: закончилась? — сказал я. — Можете, конечно, поправить меня, коли я ошибаюсь, но лично я в поле так напотешался, как разве что когда играл в го с китайцем.
— Сев одно дело, это скучная, однако необходимая работа. А теперь нам пора вспомнить о небе.
— Хотите сказать, вспомнили наконец, чего наобещали?
— Вот именно, Уолт, вспомнил.
— Серьезно, что ли?
— Еще как серьезно. Пора тебе переходить на тринадцатую ступень. Справишься — к следующему Рождеству полетишь.
— Почему на тринадцатую? Я что, уже прошел двенадцать?
— Да. И каждую в соответствии с цветом полета.
— Ну, вы сильны гнать, хозяин. Ничего я такого не делал. Чего ж это вы раньше не сказали?
— Я говорю только то, что тебе необходимо знать. Остальное тебя не касается.
— Это ж надо! Двенадцать ступеней! А всего сколько?
— Тридцать три.
— Ха! Значит, двенадцать, потом еще двенадцать — это мне пора будет на вынос.
— Нет, ждать осталось не долго. Но учти, все, что ты пережил до сих пор, ничто по сравнению с тем, что тебя ждет.
— Птицу чего может ждать? Махнула крыльями, и вперед. Если, как вы говорите, у меня дар вроде птичьего, то почему бы и мне просто не взять да и не взлететь.
— Да потому, бестолковый ты дуралей, что ты-то не птица, а человек. Чтобы тебе взлететь в воздух, нужно сделать такое, чтобы небо надвое раскололось. Нужно весь этот проклятый мир перевернуть кверху дном.
Я снова не понял из его речи и десятой части, однако на слово «человек» кивнул, усмотрев в нем сочувствие к себе, а также подтверждение важности, какую я теперь приобретал в его глазах. Он ласково положил мне на плечо руку, и мы вышли в майское утро. В тот момент, даже глядя в его сумрачное, сосредоточенное лицо, я ему доверял безусловно, и мне даже в голову не пришло, что сейчас он разрушит это доверие. Наверное, нечто подобное чувствовал Исаак, когда Авраам вел его на гору, «Бытие», глава двадцать вторая. Если человек назвался твоим отцом, тогда, пусть ты даже знаешь, что он никакой не отец, все равно как последний дурак перестаешь защищаться. В мыслях нет, что как раз сейчас он устраивает у тебя за спиной заговор с Богом, Покровителем Добрых Хозяев. Голова у ребенка работает не так быстро, как у взрослого, а ум не достаточно изощрен, чтобы провидеть предательство. Ребенок видит только, что большой дядя кладет ему на плечо руку и сжимает по-дружески. Дядя говорит: «Иди за мной», и ребенок идет, готовый последовать, куда бы тот ни сказал.
Мы миновали хлев и подошли к жалкому, шаткому строению, с односкатной крышей, из некрашеных, побитых погодой досок, которое у нас служило сарайчиком для инвентаря. Мастер Иегуда распахнул дверь и долго, молча смотрел в глубину, где поблескивали темным металлом инструменты. Наконец он потянулся и взял лопату — ржавую старую лопату весом фунтов в пятнадцать или двадцать. Он отдал ее мне в руки, и мы двинулись дальше, и я был горд оттого, что он дал мне ее нести. Мы шли по краю ближнего поля, засаженного кукурузой, утро было чудесное, рядом бродили скворцы и малиновки, и я помню, меня вдруг наполнило такое необыкновенно острое ощущение живой, пульсирующей вокруг жизни, благословенной солнечным, проливавшимся с неба теплом, что мурашки побежали по коже. Вскоре мы дошли до незасеянного участка, голой полосы, разделявшей два поля, и там мастер остановился, повернулся ко мне и сказал:
— Нужно вырыть яму. Хочешь, чтобы я, или будешь рыть сам?
Я налегал на лопату изо всех сил, но я и держал-то ее с трудом. Я был для нее слишком мал, для этой тяжелой лопаты, и мастер, глядя, как я ковыряюсь, велел мне сесть отдохнуть и сказал, что все сделает сам. В течение двух часов я смотрел, как пустая земля разверзалась, превращаясь в гигантский провал, по размерам вполне годившийся стать могилой для великана. Мастер так быстро работал, что со стороны казалось, будто земля под ним сама опускается все ниже и ниже, и наконец он ушел в нее с головой. Теперь я только слышал, как он пыхтел, будто паровоз, вгоняя лопату в грунт и выбрасывая его наверх, а рыхлые комья, на секунду зависнув в воздухе, тут же шлепались вниз на быстро выросший вокруг ямы бруствер. Земля из ямы летела так, словно там работали десять — нет, словно там работала целая армия землекопов, подрядившихся выкопать тоннель до Австралии в рекордные сроки, а потом он наконец закончил и выбрался наверх, с потным, черным лицом, похожий на угольщика, усталый до неправдоподобия, и, полумертвый, плашмя повалился на землю. В жизни я не видел, чтобы человек дышал так тяжело и чтобы ему так не хватало воздуха, и когда он упал на спину и лежал так десять минут, я был почти уверен, что сердце сейчас не выдержит.
Я слишком перепугался, чтобы его позвать. Я сидел в ожидании смерти мастера Иегуды и, не отрывая глаз, смотрел на его грудь — как она двигалась, вверх-вниз, вверх-вниз, вздымалась и опадала, черная на фоне ровного синего неба и горизонта, — и то радовался, то готов был заплакать. Минут через пять моего ожидания на солнце вдруг наползла туча и небо зловеще потемнело. Я решил, будто это полетел по душу мастера ангел смерти, но легкие у него продолжали закачивать воздух: небо постепенно снова посветлело, и через несколько минут мастер сел и весело отер с лица пот.
— Ну, — сказал он, — как тебе ямка?
— Здоровенная, — сказал я. — Отличная яма. В жизни такой не видел.
— Рад, что она тебе нравится, — тебе придется с ней познакомиться очень близко, и потому ты здесь проведешь двадцать четыре часа.
— Ладно. Тут вроде бы интересно. Ну и посижу, развлекусь маленько, если, конечно, не будет дождя.
— Дождя, Уолт, бояться тебе не придется.
