неплохом настроении: он похвалил стрижку Мистера Зельца и спросил его, как идут дела. Великодушие собаки тут же взяло верх над подозрительностью, и Мистер Зельц с достоинством лизнул руку хозяина. Пес пришел к выводу, что не имеет ничего против Дика, а скорее жалеет его за неумение радоваться жизни. Мир был полон чудес, а этот человек проводил время в заботах о какой-то ерунде.
Мистер Зельц предвкушал прекрасное развлечение и готовился к нему, стараясь по возможности быстрее скоротать время до возвращения детей. Он дремал, грыз косточку, бегал по двору, когда стихал дождь, — в общем, пребывал в праздности, но Дик все время повторял, что сегодня — великий день, что, дескать, «наконец настал момент истины», и через какое-то время Мистер Зельц начал недоумевать, не пропустил ли он чего. Он совершенно не понимал, о чем говорит Дик, но после всех этих таинственных заявлений нимало не удивился, что, когда Полли отвезла Тигру и вернулась, его попросили прыгнуть в фургон и прокатиться. Разумеется, в обществе Дика поездка протекала совершенно иначе, но вправе ли Мистер Зельц пенять на небольшие изменения в протоколе? Дик был за рулем, Полли сидела рядом, Мистер Зельц лежал сзади на старом темном полотенце, которое Дик положил, чтобы уберечь сиденье от собачьей шерсти. Заднее окно не опускалось, что существенно снижало удовольствие от поездки, но все равно движение само по себе радовало Мистера Зельца и ему больше нравилось проводить время в машине, чем в конуре.
Он чувствовал, однако, что между Джонсами не все ладно. Видно было, что Полли чем-то подавлена — она глядела в окно, а не на Дика, и молчание ее, в свою очередь, действовало на Дика угнетающе.
— Послушай, Полли, — сказал он. — Мне жаль, но ему так будет лучше.
— Хватит об этом. Ты решил — значит делу конец. Ты знаешь мое мнение, так о чем тут еще говорить?
— Не я же это придумал. Так все поступают.
— Ах, вот как! А если бы кто-нибудь так поступил с тобой?
Дик то ли хрюкнул, то ли засмеялся:
— Ну что ты несешь, дорогая! Он же всего лишь собака. Он даже не поймет, что с ним случилось.
— Умоляю тебя, Дик, прекрати!
— Но почему? Если тебя это так расстраивает…
— Нет, только не при нем. Это ужасно.
Дик снова рассмеялся, но на этот раз в смехе его сквозило удивление.
— Ты что, шутишь? Боже мой, Полли, речь ведь идет о собаке.
— Можешь думать, что хочешь, но я больше ничего не скажу, пока мы в машине.
Так она и сделала. Но сказано было уже достаточно, чтобы Мистер Зельц начал беспокоиться, и когда машина наконец затормозила перед тем зданием, которое они с Полли посещали утром во вторник, перед тем самым, в котором располагался кабинет ветеринарного врача Уолтера А. Бернсайда, Мистер Зельц понял, что сейчас с ним случится что-то ужасное.
Так и вышло, но — удивительное дело — Дик оказался не столь уж далек от истины. Мистер Зельц не понял, что с ним произошло. Ему сделали укол, прооперировали и отнесли обратно в фургон. Очнувшись от наркоза, он не соображал ни где он, ни кто он, ни даже существует ли он. Только позже, когда действие анестезирующего средства полностью прошло, он почувствовал боль, но так и остался в неведении, что же ему ее причинило. Он знал, где у него болит, но это совсем не то же самое, что знать, почему болит; у него возникало желание обследовать источник боли, но он был еще слишком слаб, чтобы дотянуться до него. Очутившись в конуре, он сонно растянулся на левом боку, а Полли встала на колени возле отверстия, гладила Мистера Зельца и скармливала ему из рук кусочки говяжьей вырезки. Мясо было потрясающе вкусным, однако, сказать по правде, Мистер Зельц совсем не чувствовал аппетита в тот момент и ел исключительно для того, чтобы порадовать Полли. Дождь к тому времени перестал, Дик гулял где-то с Тигрой, Алиса еще не вернулась из школы, но Мистеру Зельцу никто не был нужен, кроме Полли, которая все гладила и гладила его и говорила, что все пройдет. Он не понимал, что такое с ним приключилось и почему ему так плохо.
Оправившись, он осмотрел поврежденное место и увидел, чего там недостает, но, будучи всего лишь собакой, а не биологом или профессором анатомии, он не мог уразуметь, в чем же тут дело. Он, конечно, заметил опустевшие мешочки и исчезновение знакомых шариков, но что все это значило? Ему всегда, сколько он себя помнил, нравилось вылизывать это место, но кроме двух чувствительных шариков, все остальное было при нем. Откуда он мог знать, что именно благодаря этим исчезнувшим органам он многократно становился отцом? Если не считать десятидневной интрижки с Гретой, лайкой из Айова-Сити, все его любовные приключения были короткими — страстное совокупление, час-другой, проведенные в прыжках и играх, недолгое валяние вместе в стоге сена. Щенков, зачатых от него, ему не доводилось видеть никогда. А если бы даже и довелось, разве смог бы он связать воедино эти два факта? Дик Джонс сделал его евнухом, но это не мешало Мистеру Зельцу по-прежнему считать себя принцем любви, собачьим Ромео и флиртовать с суками до последнего своего вздоха. Он не заметил трагедии, случившейся в его жизни. Его волновала только физическая боль, а когда она прошла, он быстро позабыл об операции.
Пролетело еще несколько дней. Мистер Зельц включился в распорядок жизни Джонсов, привык к приездам и отъездам членов семьи, начал понимать разницу между выходными и буднями, между звуками, производимыми школьным автобусом и почтовым фургоном, стал разбираться в запахах животных, живших в ближайшем лесу: белок, енотов, бурундуков, кроликов, различных птиц. Теперь он уже знал, что за птицами гоняться не стоит, но если во двор забредало бескрылое создание, он считал своей святой обязанностью изгнать нахала за пределы участка, накинувшись на зверька с рычанием и лаем. Со временем многие звери сообразили, что Мистер Зельц привязан к этой чертовой проволоке, но к тому времени они были уже настолько запуганы, что играть с ними было просто неинтересно. За исключением котов, разумеется, но с этими всегда проблемы. Черный соседский кот быстро вычислил длину цепи, на которой бегал Мистер Зельц. Это позволило ему определить зону, досягаемую для пса, и располагаться непременно в той точке, где он приводил пса в наибольшее бешенство — а именно в нескольких дюймах от того места, до которого Мистер Зельц еще мог дотянуться. С этим Мистер Зельц ничего не мог поделать: он лаял так, что у самого в ушах звенело, а кот шипел и махал когтями у него перед мордой. Иногда Мистер Зельц удалялся в конуру и делал вид, будто ему нет дела до кота, хотя к тому времени этот мерзавец наглел уже до такой степени, что вспрыгивал на крышу конуры и принимался драть с нее когтями кедровые планки. Выбор был небогатый: или познакомиться с кошачьими когтями, или признать свое поражение. Но из той же самой конуры, особенно по ночам, Мистеру Зельцу доводилось видеть и чудесные вещи: например серебристую лису, которая промчалась через лужайку в три часа ночи и исчезла. Мистер Зельц не успел даже дернуться, но воспоминание о случившемся было таким ярким и кристально четким, что долгое время не оставляло его — нечто невесомое, стремительное, полное совершенства и дикого изящества. А потом, в одну из ночей в конце сентября, из леса вышел олень, секунд двадцать или тридцать красиво походил по траве, но шум проезжавшего вдали автомобиля испугал его, и он снова скрылся в темноте, оставив на лужайке отметины в дерне, которые были видны еще целую неделю.
Мистер Зельц все больше и больше влюблялся в лужайку — в ее упругую, податливую зелень, в кузнечиков, скакавших среди стеблей, в запах, исходивший от земли в любом месте, — и вскоре он понял: если у них с Диком и есть что-то общее, так это глубокая, страстная любовь к этой лужайке. Она их связывала, но в то же время обнажала и серьезные, можно сказать, философские расхождения между ними. Для Мистера Зельца красота лужайки была даром Божьим, и он относился к ней почти как к святыне. Дик тоже замечал ее красоту, но знал, что она создана человеческим трудом и поддержание ее требует прилежного ухода, то есть непрестанных усилий. До середины ноября не было недели, чтобы Дик не посвящал бы хоть один день стрижке своей законной четверти акра травы. У него была собственная газонокосилка: выкрашенная в белый и оранжевый цвета, она казалась чем-то средним между тележкой для гольфа и карликовым трактором. Каждый раз, когда Дик заводил двигатель, Мистер Зельц готов был умереть на месте. Он ненавидел треск, производимый этим устройством, не выносил грохот выхлопов и бензиновую вонь, которыми газонокосилка заполняла атмосферу. Когда Дик выезжал верхом на ней во двор, Мистер Зельц забивался в конуру и прятал голову под подстилку в тщетной надежде спасти свои уши. В эти минуты он готов был даже убежать со двора, если бы только мог. Но Дик оставался непреклонен: Мистер Зельц должен сидеть на цепи, а до страданий его летчику не было никакого дела. Шли недели, но атаки на уши Мистера Зельца не прекращались, и он начал обижаться на Дика за то, что тот никак не хочет
