карман и крутил приемник. При этом он всякий раз прикрывал глаза и напрягался, будто ловил сообщения из другой галактики. Я спросил, какая у него любимая радиостанция, и он сказал, что все они одинаковые.
— Я слушаю радио не для забавы, — пояснил он. — Это моя работа. Если выполнять ее как следует, можно узнать, что происходит с «толстяками» под нашим городом.
— Толстяками?
— Водородными бомбами. В тоннелях под городом их хранится с дюжину, и их все время перебрасывают с места на место, чтобы русские не узнали, где они находятся. Таких точек должно быть не меньше ста — там, в глубине, глубже, чем метро.
— А при чем здесь радио?
— По радио дают зашифрованную информацию. Всегда, когда на какой-то станции прямой эфир, это значит, что бомбы перемещают. Самые верные показатели — репортажи с бейсбольных матчей. Если, скажем, «Метс» выигрывает пять — два, это означает, что бомбы переправили на площадку номер пятьдесят два. Если проигрывает один — шесть, значит, номер площадки шестнадцать. Все довольно просто, когда пристреляешься.
— А если играют «Янкиз»?
— Да любая команда, которая играет в Нью-Йорке, главное счет. Они никогда не бывают в городе одновременно. Когда «Метс» в Нью-Йорке, «Янкиз» на выезде, и наоборот.
— А что нам дает, если мы знаем, где находятся бомбы?
— Таким образом возможно хоть как-то защититься. Не знаю, как ты, а меня совсем не радует перспектива взлететь на воздух. Кому-то ведь надо видеть, что делается вокруг, а раз никто не хочет, то этот кто-то, видимо, я.
Пока мы вели этот разговор, миссис Юм переоделась. Как только она собралась, мы вышли из дому и взяли такси до паромного причала. День стоял солнечный, небо было ясным и голубым, дул свежий ветерок. Насколько помню, я сидел на заднем сидении, держал на коленях урну и слушал воспоминания Чарли об Эффинге, а такси тем временем мчалось по Вестсайдской магистрали. Чарли и Эффинг, видимо, несколько раз встречались, и, подробно рассказав о первой их встрече в Юте, Чарли перешел на сбивчивое повествование о тех днях, которые он там провел сам. Во время войны как летчик-истребитель он проходил там учения, разрушая крошечные соляные городки в центре пустыни. Потом в Германии он совершил около сорока боевых вылетов, а в конце войны его снова направили в Юту. Там готовили летчиков для проведения атомных бомбардировок.
— Нам не полагалось знать, ради чего все это, — говорил мой новый знакомый, — но я-таки выведал. Если нужно что-нибудь разведать, не сомневайся: Чарли Бэкон это сделает. Первую бомбу сбросил на Хиросиму полковник Тиббетс. Я же был включен в экипаж следующего самолета, который через три дня направили в Нагасаки. Но меня ни за что на свете не уговорить на такое. Разрушение такого масштаба — это уже господний промысел. Люди не имеют права вмешиваться в него. Я их обдурил, прикинувшись, что сошел с ума. В один прекрасный день вышел из казармы и зашагал в глубь пустыни, в самое ее пекло. А смерти я совсем не боялся, пусть бы и пристрелили. В Германии я и так столько всего натворил, а уж вовлечь себя еще в это я бы им не позволил. Нет уж, сэр, лучше я буду сумасшедшим, чем у меня будет такое преступление на совести. Как я понимаю, они бы на такое не пошли, будь япошки белыми. А на желтых наплевать. Вы не обижайтесь, — вдруг обернулся от к Китти, — но для таких, как они цветные все одно что собаки. Как, по-вашему, чем мы сейчас занимаемся в Юго-Восточной Азии? Тем же самым, убиваем желтых направо и налево. Это все равно что новое истребление индейцев. Только теперь у нас не атомные, а водородные бомбы. Генералы испытывают в Юте новые виды оружия, все держится в тайне, никто ничего не знает. Помните, овцы в прошлом году поумирали? Шесть тысяч голов. Это они напустили какого-то нового ядовитого газа, и все на мили вокруг погибло. Нет, сэр, ни за что не буду марать руки в крови.
Желтые, белые — какая разница? Мы же все одинаковые, правда? Нет, сэр, ни за что не заставите вы Чарли Бэкона делать для вас черное дело. Уж лучше быть сумасшедшим, чем впутываться в такое варварство.
Мы доехали, его монолог прекратился, и до конца дня Чарли погрузился в прослушивание секретных сообщений на своем транзисторе. Это не мешало ему, тем не менее, радоваться морской прогулке, да и я, вопреки всему, почувствовал прилив бодрости. В нашей печальной миссии была некая странность, которая каким-то образом гнала мрачные мысли, и даже миссис Юм за всю дорогу сумела не проронить ни одной слезы. Особенно запомнилось мне, как хороша была Китти в своей коротенькой юбочке, как ветер играл ее длинными черными волосами и как доверчиво лежала ее изящная маленькая ручка в моей ладони. На пароме в то время дня народу было мало, зато много было круживших в небе чаек. Когда вдали показалась Статуя Свободы, я открыл урну и вытряхнул пепел в воздух. Белые, серые и черные хлопья легкими облачками разлетелись в разные стороны и в мгновение ока исчезали. Чарли стоял справа от меня, а Китти — слева, обнимая миссис Юм. Все мы провожали взглядом беспорядочно разлетавшийся пепел, пока он не исчез в пространстве. Чарли повернулся к сестре.
— То же самое ты сделай и со мной, Рита, — попросил он. — Когда я умру, хочу, чтобы ты сожгла меня и прах развеяла по воздуху. Очень торжественное зрелище — летишь и развеваешься во все стороны сразу. Ничего торжественнее не видел.
Как только паром пришвартовался к острову, мы пересели на другой и вернулись в город. Миссис Юм заранее приготовила для нас прощальный обед, и не прошло и часа после возвращения, как мы уже сели за стол. Все закончилось. Мои вещи были упакованы, и сразу после трапезы можно было уже навсегда покинуть дом Эффинга. Миссис Юм собиралась остаться на то время, пока будут улаживаться все дела с недвижимостью, а потом — если все пойдет хорошо, сказала она, подразумевая завещательный отказ, который она должна была получить — она переедет с Чарли во Флориду и начнет новую жизнь. Уже раз пятьдесят она говорила мне, что будет рада видеть меня в этой квартире столько времени, сколько я захочу, и уже в пятидесятый раз я отвечал ей, что у меня есть где жить: у одной из подруг Китти. Что я думаю делать дальше? — интересовалась она. Чем буду заниматься? Говорить ей неправду не было нужды.
— Еще не знаю, — сказал я. — Мне надо подумать. Но что-то обязательно подвернется, и надеюсь, скоро.
Мы прощались с искренними объятиями и слезами, обещали никогда не терять друг друга из виду, но, конечно же, обещания не сдержали. Больше я ни разу не встречался с миссис Юм.
— Ты замечательный молодой джентльмен, — сказала она, когда мы уходили. — Никогда не забуду, как ты был добр к мистеру Томасу. Такого доброго отношения он и наполовину не заслуживал.
— Каждый заслуживает доброго отношения, — ответил я. — Кто бы он ни был.
Мы с Китти уже выходили из подъезда, когда нас нагнала миссис Юм.
— Чуть не забыла. — Она перевела дыхание. — Мне велено было кое-что передать вам.
Мы вернулись в квартиру, миссис Юм открыла шкаф в коридоре и взяла с верхней полки помятый коричневый пакет.
— Мистер Томас дал мне его месяц назад, — сказала она, — и просил передать вам, когда вы будете уходить.
Я сунул было пакет под мышку и хотел идти, но Китти остановила меня.
— Неужели тебе не интересно, что там? — спросила она.
— Я думал посмотреть, когда мы выйдем. А вдруг это бомба?
Миссис Юм рассмеялась:
— Правда-правда. От старого мошенника и этого можно ожидать.
— Вот именно. Шуточка под занавес, с того света.
— Ну, если ты не хочешь, то я открою пакет, — сказала Китти. — А может, там что-нибудь хорошее.
— Видите, какая она оптимистка, — с улыбкой сказал я миссис Юм. — Всегда надеется на лучшее.
— Пусть откроет, — заинтересованно вступил в разговор Чарли. — Держу пари, там лежит ценный подарок.
— Ладно, — я протянул Китти пакет. — Раз мое решение не прошло, передаю тебе все свои привилегии.
Изящным движением Китти раскрыла горловину пакета и заглянула внутрь. Взглянув на нас, она на
