своего лица милой и благостной усмешки, немного будто и смущённой, от которой прелестными казались ямочки подле крошечных пухлых губ.
Как только герцогиня кончила, ямочки улыбки сбежали со щёк Государыни и стало серьёзным её лицо, На чистом французском языке, приятно грассируя, Императрица сказала:
— Всё, что я сделала, — ничто в сравнении с тем, что я желала бы сделать для своей семьи. Моя кровь мне не дороже, чем ваша. Намерения мои всегда останутся теми же, и моя дружба должна цениться по моим действиям в пользу вас всех.
Государыня подошла к Софии, обняла её и крепко расцеловала в обе щёки.
Официальная часть приёма была кончена. Императрица пригласила пройти в её опочивальню.
Широкая постель была скрыта под высоким шёлковым пологом. У окон, затянутых занавесями, стояли бронзовые вазоны с гиацинтами и ландышами, выгнанными в оранжереях. Свежий и точно прохладный запах цветов смешивался с запахом амбры и ладанного куренья. В углу комнаты на столе, накрытом скатертью, был приготовлен чайный прибор и стояли золотые блюдца с печеньем и вазочки с вареньем.
Государыня внимательно вглядывалась в герцогиню Иоганну.
— Боже мой, — взволнованно сказала она. — Как вы, княгиня, напоминаете мне вашего покойного брата, моего жениха.
Синие глаза затуманились слезами. Императрица прижала к ним платок и отошла в угол комнаты, где у образов теплились лампадки. Она сейчас же справилась с собою.
— Сядемте, — сказала она, поворачиваясь к гостям. Села сама и стала разливать по чашкам чай из большого тяжёлого серебряного чайника с чеканным двуглавым петровским орлом… — Мне надо поговорить с вами. Я хочу познакомиться с вашею милою дочерью, которую я уже заочно успела полюбить.
IX
После этих сказочных, колдовских, как девичьи сны, дней приезда для Софии настали скучные будни. Она снова обратилась в прилежную ученицу, взялась за перья, брульоны, тетради, учебники и книги.
Раннее утро. В окно учебной комнаты Софии глядится Москва под снегом. Сады окутаны серебряной дымкой инея. Всё бело кругом, и утреннее небо совсем белое. В открытую форточку клубами врывается морозный воздух. Медная дверка у жарко растопленной кафельной печи звенит и гудит. София подходит к окну и закрывает форточку. Как холодно на улице! Она ёжится под накинутою на плечи дорогою персидскою шалью и садится за стол.
Первый утренний урок русского языка — Ададурова.
Русский алфавит София, знавшая при своём немецком ещё и латинский, осилила легко, но как было трудно учиться складам и ударениям слов. Как казалось дико, что — есть, ката, аз, твёрдо, есть, рцы, иже, ныне, аз, такое длинное и нелепое слово означало — Екатерина!
София училась прилежно и требовала от русской прислуги, чтобы та говорила с ней по русски.
Ададурова сменял архимандрит Симон Тодорский.
Во всём радостном, волнующем вихре путешествия и ожидания своего нового положения было одно тёмное пятно — необходимость, в случае если то, для чего они ехали, осуществится, — принять православие Мать, принцесса Иоганна, смотрела на это спокойно. С эгоизмом матери, нашедшей выгодного жениха для дочери, она рассуждала просто: что нужно, то — нужно. В общем она мало видела разницы между религиями. «Не в этом счастье», — думала она. Но София знала, как болезненно принимал этот вопрос её отец. Когда он прощался с Софией, он заклинал её хранить свято заветы лютеранской веры и написал ей по-немецки длинное наставление о том, как должна вести себя София, если ей всё-таки придётся принять православие.
Из Штеттина, Брауншвейга и Берлина — от лютеранских пасторов, каноников и епископов — София вынесла некоторое пренебрежение к православию. Православные священники казались ей необразованными и грубыми, и самая вера — тёмной и дикой. Она с трепетом ожидала первого урока закона Божия. На каком языке ей будут преподавать его?.. Как объяснят ей все тонкости обряда, всю запутанную сложность православного богослужения?..
Когда в классную комнату вошёл монах в длинной чёрной рясе с золотым крестом на груди, София смотрела на него со страхом. Она поклонилась и жестом предложила сесть.
На чистом немецком языке, какому позавидовал бы сам пастор Рэллиг, на каком говорят профессора и академики, спокойно и просто монах начал объяснять Софии смысл, силу и преемственность от апостолов православной веры. Первый урок прошёл незаметно в простой и тихой беседе. Монах показал глубокое знание самой философии лютеранства. Когда урок был окончен, София робко спросила монаха, где изучал её учитель немецкий язык и лютеранскую веру?
— По окончании Московской духовной академии, — с приятной скромностью ответил Тодорский, — я, не принимая ещё пострижения, отправился за границу и в городе Галле четыре года слушал лекции в университете. В эти годы у знаменитого математика Христиана Вольфа[16] — быть может, и Ваша Светлость о нём слыхали — я научился историко-критическому взгляду на богословие.
Эти уроки стали для Софии истинным наслаждением. Симеон Тодорский «прилежал к лютеранскому исповеданию», он умело доказал, что в православии нет той ереси, которой так боялся отец Софии. Вера в Бога и его три ипостаси та же самая, и разница только в обрядах.
С чувством большого облегчения София написала обо всём этом отцу.
Постепенно, быть может, несколько холодно, разумом больше, чем сердцем, София приобщалась к православию.
В эти первые месяцы своего пребывания в Москве София опасно заболела. Длинные тяжёлые дни и ночи кошмаров, бреда сменялись проблесками сознания, когда София лежала, оборотясь лицом к стене, и с трогательным вниманием, сама не зная чему, умилялась, рассматривая обои своей спальни. В эти дни мысль работала особенно утончённо. София вскрывала то, чего раньше не понимала. Она с радостным чувством успокоения убеждалась в том, как сильно полюбила её тётя, не отходившая от её постели, её до горькой обиды огорчало отношение к ней матери, и постепенно точно прозревала она, угадывая, что для всех этих людей, которые окружали её в эти дни, она была не просто больная, страдающая девочка, но объект сложной политической игры. Из намёков придворных, из озлобленных слов матери София узнала, что в дни опасности для жизни были люди, которые ждали её смерти с радостным удовлетворением, что Бестужев в эти дни готовил Петру Фёдоровичу в невесты саксонскую принцессу Марию-Анну. Она узнавала в эти дни, что она — девочка София — это только имя, что за нею борются две партии: англо-саксонская — Бестужева и франко-прусская — Мардефельда, Лестока и Брюммера. Жизнь показывала своё новое лицо, и на нём была отвратительная гримаса политики. Она понимала в эти дни, как хрупки её жизнь и её счастье, для которого она приехала в Россию.
В эти дни выздоровления тихие беседы, откровенные признания Тодорскому стали для Софии истинной отрадой.
С совершенно особым чувством София, полулёжа в кресле у открытого в сад окна, прислушивалась к звону множества колоколов Москвы, и, когда вдруг по залам Головинского дворца раздалось ликующее пение «Христос Воскресе» и крестный ход прошёл по залам дворца мимо комнаты Софии, точно новое, никогда ещё ею не испытанное чувство охватило её. В эти часы она поняла, что в православии есть нечто светлое, примирённое, такое, где самая смерть побеждена, чего нет ни в какой другой религии.
В ней начался душевный перелом, но окончательно завершился он лишь летом, когда она с Елизаветой Петровной совершила паломничество в Троице-Сергиеву лавру.
X
