товарищи. За Лизогубом шёл Полтавский полк с песельниками впереди.
Маститый старик литаврщик с седыми длинными усами сидел на широкой серой лошади. По сторонам седла были привязаны гулкие, в форме полушарий, медные барабаны, обшитые синим и жёлтым бархатом с серебром — полковые литавры. Бравый черноусый красавец с запылённым тёмною пылью лицом, на котором сверкали белые зубы смелой, задорной улыбки, глядя прямо в глаза Екатерине Алексеевне, завёл песню:
Ленивый и будто сонный голос казака странным образом владел Екатериной Алексеевной, брал за душу, и непонятная песня казалась понятной. В вечернем тихом воздухе пряно пахло полынью и чернозёмной пылью. Мерно топотали казачьи кони, и тихо покряхтывала, качаясь на ремнях рессор, тяжёлая коляска. Литавры ударили и зарокотали, и хор дружно и плавно ответил на запевок:
Замер в красивой гармонии, точно мощный орган проиграл в степи.
И опять сонный, медленный, хватающий за сердце голос казака.
Широкое лицо Императрицы расплылось в лукавую улыбку, в больших голубых глазах заблистал искрами-огнями весёлый смех.
— Ваше Величество, что он такое поёт? О чём он?
— Глупости, Катиша, мужские глупости, тебе рано это знать, — по-французски ответила Государыня и стала слушать хор.
Хор пел.
В Гадяче, в громадных шатрах, ярко освещённых свечами в походных ставцах, вечернее кушанье кушали. Стол был установлен подковой. Императрица и её свита сидели на лавках, покрытых коврами и шёлковыми подушками. В изгибе подковы поместились песельники и музыканты. Старшинские жёны танцевали с молодыми хорунжими казацкие танцы.
Из Гадяча проехали в Киев, где были торжественно встречены лаврским духовенством и ряжеными семинаристами.
В Киеве Екатерину Алексеевну водили по пещерам святых угодников, показывали подземные храмы, кельи, где монахи годами жили, не видя Божьего света, как в могиле. Екатерина Алексеевна видела гробы, простые деревянные налои с тяжёлыми книгами в кожаных переплётах, закопчённые свечами стены и ощущала томительную тишину подземелья, запах ладана и тления. Странница, женщина лет сорока, вся в чёрном, провожала Великую Княжну и рассказывала, как она неделями жила в пещерах:
— Пойду, матушка, Ваше сиятельное Высочество, помолюсь у одного Божия угодника, лампадку затеплю, Евангелие почитаю, просвирку пожую, перейду к другому, и там опять так же… И так-то мне дивно всё, так хорошо, будто и я с ними в могилке.
Сентябрь прожили в Козельце, у Разумовского, в его новом доме. По большой государыниной свите дом оказался очень тесным. Екатерине Алексеевне пришлось спать в одной комнате с матерью, а их статс- дамы и фрейлины спали рядом в прихожей вповалку на полу, где им на ночь стелили походные матрацы.
Государыня выезжала верхом в отъезжее поле на несколько дней с Разумовским и казаками на охоту с борзыми собаками. Екатерина Алексеевна со своим двором приезжала на указанное место в телегах и смотрела лихую скачку тёти. Она слышала крики доезжачих, игру рогов и, увлекаясь, становилась на дно телеги и с волнением следила за травлей.
Охоты перемежались торжественными обедами и балами в поместьях генеральных старшин. За вечерним кушаньем Екатерина Алексеевна сидела рядом с Великим Князем и во время тостов, когда из старинных серебряных кубков пили густое, тёмное, душистое венгерское вино, она говорила жениху по- русски с милою неправильностью языка:
— Дай Бог, чтобы скорее сделалось то, чего ми желяем.
В октябре вернулись в Москву.
Если после паломничества в Троице-Сергиеву лавру лютеранка София-Фредерика почувствовала себя православной, то теперь, после трёх месяцев кочевья среди южнорусской природы, среди казаков и помещиков, в непрерывном общении с простыми русскими людьми, Екатерина Алексеевна почувствовала себя окончательно и бесповоротно русской. Она стала хорошо говорить по-русски, вставляя не всегда, правда, кстати, поговорки, слышанные ею от фрейлин, горничных, от кучеров, ямщиков и лакеев.
Ещё сильнее, чем прежде, она полюбила Россию.
Она настолько стала русскою, что потом досужие историки, любители шарить по альковам, пытались доказать, что она не только духом, но и по крови была русскою. Ползли легенды о молодом дипломате Иване Ивановиче Бецком,[24] который, за год до рождения принцессы Софии-Фредерики, проездом через Штеттин увлёк своею красотою принцессу Иоганну, поехал с нею в Париж, и он-то будто и был настоящим отцом Екатерины Алексеевны. И будто бы сама Екатерина Алексеевна знала об этом и потому всегда так тепло, с таким искренним уважением относилась к Бецкому.
Надо знать характер принцессы Иоганны, весь склад жизни цербстского двора, чтобы опровергнуть эту легенду. Самое время поездки Бецкого, по последним исследованиям, не совпадает со временем беременности принцессы Иоганны, да и встреча их за границей не подтверждается никакими документами.
Ивана же Ивановича Бецкого Императрица Екатерина ценила как мудрого и полезного для России человека.
Всё это вздор, трень-брень, учёные пустяки любителей царственной «клубнички».
Ароматные южные степи, которые не могли не поразить воображения девочки, Екатерины Алексеевны, кипящая весельем жизнь малороссийских казаков, их песни, танцы, военный строй, совершенно непонятные западному человеку просторы российские перевернули душу немецкой девочки и
