сказал своим друзьям. А он с горделивой полуулыбкой озирал зал. Как ни абсурдно это звучит, он проверял, отметили ли другие посетители, что он пришел в ресторан со знаменитостью. Меня кольнуло: я же его обманываю! Но признаваться было слишком поздно. Да и что сказать? Что мои книги никто не читает и, возможно, их скоро перестанут издавать? Я им сказал, что ты пишешь обо мне книгу. Он сверкнул белоснежными зубами. Потом он прищелкнул пальцами, и его друзья со смешками и улыбочками принялись метать на стол еду, а потом еще и еще — кучу тарелок с едой. А потом еще. Они оглядывали меня с головы до ног и явно забавлялись, словно подозревали о моем отчаянном положении, да и о друге своем знали что-то, что оставалось для меня неведомым. Они наблюдали за нами из дальнего угла, от кухни, и радовались за приятеля, подцепившего эту пожилую тетку, богатую и знаменитую американку, а потом Адам снова прищелкнул пальцами, и официанты подскочили к нам с бутылкой вина. Он уплетал за обе щеки, словно отъедался после долгих лишений, и наблюдать за ним было одно удовольствие, ваша честь, просто откинуться в кресле с бокалом вина и любоваться его красотой и голодной жадностью. Когда трапеза завершилась, причем Адам съел все практически в одиночку, его друзья положили передо мной счет, и я увидела, что вино они нам подсунули самое дорогое. Пока я возилась с деньгами, пытаясь выбрать правильные купюры и правильно их отсчитать, Адам, пожевывая зубочистку, подошел к приятелям, и они снова принялись скалить зубы. Встав, я поняла, что вино ударило мне в голову. Я вышла из ресторана следом за Адамом и знала, что он чувствует, как я пожираю его взглядом, как хочу его… Хотя добавлю в свою защиту, ваша честь, что меня снедало не только плотское желание, но и нежность — мне хотелось утишить боль, которую я однажды подсмотрела на его лице, прежде чем он стер эту боль рукавом. Подмигнув, он кинул мне шлем, но я знала, что эта дерзость напускная, что на самом деле он неуклюж, не уверен в себе, и именно такого, неуклюжего и робкого, мне хотелось привести в свой гостиничный номер. Но у порога гостиницы, когда я не успела еще подобрать нужные слова, он объявил, что у какого-то друга одного из его приятелей-официантов есть письменный стол, и если я хочу, завтра можно съездить на него посмотреть. После чего он целомудренно поцеловал меня в щеку и уехал, не сказав, во сколько заберет на следующий день.
В тот вечер я нашла у себя в телефоне номер Пола Алперса. Мы не разговаривали много лет, и, услышав его голос после двух длинных гудков, я чуть не повесила трубку. Это Надия, произнесла я и, словно этого было недостаточно, добавила: я звоню из Иерусалима. На мгновение он притих, будто пытался отыскать то воспоминание, где мое имя или название города что-то для него значило. А потом внезапно рассмеялся. Я сообщила ему, что развелась. Он рассказал, что прожил несколько лет с одной женщиной в Копенгагене, но все уже в прошлом. Мы обсуждали все это совсем недолго, памятуя о дороговизне международных звонков. Покончив с личной жизнью, я спросила, вспоминает ли он когда-нибудь о Даниэле Барски. Да, конечно. Я даже собирался позвонить тебе несколько лет назад. Выяснилось, что его держали на каком-то корабле. На корабле? — опешив, повторила я. Да, в плену, вместе с другими заключенными. Один из них выжил и несколько лет спустя встретил кого-то, кто знал родителей Даниэля. Он рассказал, что Даниэля мучили, но долго не убивали, несколько месяцев. Пол, послушай, наконец прервала я его рассказ. Да, что? Я услышала щелчок зажигалки, видимо, он закурил. У него был ребенок? Ребенок? Вроде нет. Дочь, уточнила я, от женщины-израильтянки, у них была связь незадолго до его исчезновения. Я никогда не слышал о дочери, сказал Пол. Маловероятно. У него была подруга в Сантьяго, и именно поэтому он туда то и дело возвращался, хотя это было небезопасно. Ее звали… кажется, Инес. Она местная, чилийка, больше я ничего не знаю, сказал Пол, а потом добавил: странно, я ведь ее никогда не видел, но однажды — вот, вспомнил, пока мы с тобой говорим, — она мне приснилась, представляешь?
Я вдруг с удивлением поняла, что именно престранная логика сновидений моего друга Пола Алперса и послужила когда-то поводом для моего знакомства с Даниэлем Барски. Без Пола и его снов я не просидела бы двадцать семь лет за этим письменным столом, на нем писал бы кто-то другой. Повесив трубку, я долго не могла заснуть или просто боялась спать, боялась выключить свет и столкнуться с тем, что несет темнота. Чтобы отвлечься от мыслей о Даниэле Барски или, что еще хуже, о моей собственной жизни и о вопросе, который принимался терзать меня, едва я давала волю таким мыслям, я сосредоточилась на Адаме. В самых экстравагантных деталях я представила его тело и все, что я с этим телом сделаю, а также все, что он сделает с моим — хотя в этих фантазиях я позволила себе иметь другое тело, то, которое принадлежало мне прежде, не расплывшееся, не потерявшее форму, не бросившее меня, его обитательницу, на произвол судьбы. На рассвете я приняла душ и вошла в гостиничный ресторан ровно в семь, едва он открылся. Увидев меня, Рафи помрачнел, отошел к барной стойке и принялся вытирать стаканы, предоставив обслуживать меня своему напарнику. Я долго пила кофе и неожиданно обнаружила, что ко мне вернулся аппетит: дважды сходила к стойке с едой. Рафи меня явно избегал. Однако, когда я вышла из ресторана, он последовал за мной в вестибюль. Мисс! — окликнул он. Я обернулась. Он сцепил широкие ладони с мясистыми пальцами и мял их, не умея начать, потом огляделся, удостоверился, что мы одни, и умоляюще, почти со стоном произнес: пожалуйста, прошу вас, умоляю, не связывайтесь вы с ним! Не знаю, что он вам наплел, но он — врун. Врун и вор. Он вас использует, чтобы выставить меня дураком. Вспыхнувший во мне гнев, должно быть, отразился на моем лице, потому что Рафи затараторил: он настраивает мою дочь против родного отца. Я запрещаю ей с ним видеться, а он хочет… Но Рафи не договорил, поскольку в вестибюле появился директор гостиницы. Официант склонил голову и поспешно ушел.
С этого момента я всецело посвятила себя совращению Адама. Мольбы официанта занимали меня не больше жужжания мухи, ведь на меня накатило желание, над которым я уже не имела власти, которым не хотела управлять, ваша честь, потому что только этим желанием я и оставалась жива, все прочее во мне замерло, а главное — пока меня влекло это желание — вся моя жизнь, жалкая и никчемная, отходила на второй план, о ней можно было не думать. Меня даже немного веселило, что мужчина, к которому я воспылала такой страстью, моложе меня больше чем вдвое и у меня с ним нет абсолютно ничего общего. Я вернулась в номер — ждать. Я могла ждать весь день и всю ночь, это не имело значения. Телефон зазвонил, когда уже сгущались сумерки, и я подняла трубку тут же, с первым звонком. Он заедет за мной через час. Наверно, он понял, что я ждала его сигнала, ну и ладно, это тоже было не важно. Что ж, подожду еще час. Он приехал через полтора и отвез меня в какой-то дом неподалеку от Академии искусств Бецалель. Разноцветная гирлянда с фонариками тянулась от ветки к ветке фигового дерева, а под деревом, за столом, ели люди. Меня всем представили, перечислили кучу имен, из дома принесли еще два складных стула, тесно сидевший народ еще потеснился, освобождая для нас место. Ко мне повернулась девушка в тонком красном платье и сапожках. Вы, правда, о нем пишете? — недоверчиво спросила она. Я посмотрела через стол на Адама, он тянул пиво из бутылки, и желание накатило волной, а другая волна меня согрела: я знала, что он пришел сюда со мной и уйдет отсюда тоже со мной. Я улыбнулась девушке и положила себе на тарелку маслин и соленого сыра. Все эти ребята хорошие, такие хорошие, они не потерпят рядом с собой вруна и вора, Рафи все выдумал, он несправедлив к Адаму. Принесли десерт, выпили чай, и наконец Адам подал мне знак, что пора уходить. Мы со всеми распрощались и вышли вместе с пареньком, у которого были длинные светлые дреды и очки в тонкой оправе. Он нырнул в старую серебристую «мазду», открутил окошко и махнул нам, чтобы ехали следом. Добрались до его квартиры, но обещанного стола там тоже не было, и я ждала, пока Адам и парень с дредами курили косячок в крошечной, грязной кухоньке под прошлогодним календарем с видами горы Фудзи. Они пообсуждали что-то на иврите, а потом парень вышел и, возвратившись с ключами на цепочке с могендовидом, бросил их Адаму. Он проводил нас, выдохнув в коридор облачко гашишного дыма, и мы поехали в третье место, к парку Захер, к высоким жилым домам, выстроенным из того же желтоватого известняка, что и весь остальной город. Мы поднялись на пятнадцатый этаж, глядя на наше общее отражение в зеркале лифта. На этаже было темно, и пока Адам нащупывал выключатель, во мне снова запульсировало желание. Я готова была притянуть его к себе прямо там, на лестничной клетке. Но тут, очнувшись, загудели-замерцали люминесцентные лампы, и, позвенев ключами с могендовидом, Адам открыл дверь в квартиру 15В.
Внутри тоже было темно. Чтобы окончательно не потерять самообладания, я просто стояла, сцепив руки на поясе, ждала, пока зажжется свет. И вот он зажегся. Мы оказались в квартире, битком набитой тяжелой, темной мебелью — нездешней, не изведавшей слепящего света пустыни: стеллажи красного дерева, шкафчики с витражными стеклами, готические стулья с высокими спинками, резными украшениями и сиденьями, обтянутыми гобеленовой тканью. Окна закрывали металлические жалюзи — похоже, хозяин дома покинул его на неопределенный срок. На стенах почти не оставалось пустого пространства:
