избегаете опасностей, словно они вам еще страшны. Так-то вы уважаете мою сдержанность! Заслужил ли я за свое благоговение такую обиду? После отъезда вашего отца мы не только не пользуемся большей свободой, но, напротив, теперь мы почти не видимся наедине. Вы неразлучны с кузиной, она от вас не отходит ни на шаг. Так мы возвратимся, пожалуй, к прежнему образу жизни и будем по-старому всего остерегаться, с тем лишь различием, что прежде это было вам в тягость, а ныне вам нравится.
Какую же награду за свою безупречную почтительность я получу, если нет в вас ко мне уважения! Во имя чего осуждать себя на вечное и добровольное отречение от радостей жизни, если та, которая требует этого, так неблагодарна? О, я устал от напрасных страданий, от того, что обрек себя жестоким лишениям, не надеясь на награду. Как! Вы будете безнаказанно хорошеть и презирать меня? Ужели мне только и суждено, что пожирать взглядами ваши прелести, не смея прикоснуться к ним устами? Ужели, наконец, я должен сам отказываться от всякой надежды и даже не заслужу уважения за такую мучительную жертву? Нет, раз вы не полагаетесь на мое слово, я не хочу больше исполнять его: несправедливо, чтобы залогом вашей безопасности было и мое честное слово, и ваши предосторожности. Либо вы слишком неблагодарны, либо я слишком щепетилен. Я не желаю более отказываться от счастливых случайностей, даруемых судьбой, помешать ей вы не можете. И, наконец, будь что будет, я чувствую, что взял на себя непосильное бремя. Итак, Юлия, оберегайте себя сами, я не отвечаю за сокровище, которое стало слишком большим искушением для его верного хранителя, а вашему сердцу сберечь его будет не так уж трудно, как вы твердили в притворном страхе.
Да, я не шучу: отныне полагайтесь на самое себя — или же прогоните меня прочь, иначе говоря, лишите меня жизни. Я взял на себя безрассудное обязательство. И я поистине удивлен, что выполнял его так долго. Знаю, что обязан так поступать и впредь, но, право, мне это не под силу. Тот, кто взвалил на себя такое опасное бремя, обречен на падение. Верьте мне, дорогая и нежная Юлия, верьте моему чувствительному сердцу, которое бьется лишь ради вас; оно всегда будет вас боготворить. Но я боюсь потерять голову в упоении страсти, свершить злодейство, которому ужаснулся бы сам, обретя хладнокровие. Счастливый тем, что не обманываю ваших ожиданий, я боролся с собою два месяца, а заслуживаю от вас награду за целых два века страданий.
Понимаю: наслаждаться порочными утехами, но слыть добродетельным — вот когда б вы были довольны! В этом и заключается ваша нравственность? Быстро же прискучило вам великодушие, друг мой! Чем же оно было, как не притворством! Странное проявление привязанности — вы сетуете на то, что я здорова! Или вы надеялись, что безумная страсть в конце концов истощит меня, ждали, что я стану умолять вас спасти мне жизнь? А может быть, все рассчитав, вы решили меня уважать лишь до той поры, пока я буду неприступна, но отказаться от уважения, когда я стану более любезной? В подобных жертвах я не вижу заслуги.
Несправедливо и упрекать меня за то, что я стараюсь спасти вас от тяжкой борьбы с самим собою, вам следовало бы, напротив, лишь благодарить меня. Вместе с тем, отрекаясь от обязательств, которые вы взяли на себя, вы ссылаетесь на их непосильную трудность. Итак, в одном и том же письме вы жалуетесь и на то, что тяготы ваши слишком велики, и на то, что их вам облегчают. Подумайте хорошенько обо всем этом да постарайтесь избегнуть противоречий с самим собою, придайте своим вымышленным горестям хотя бы менее вздорный оттенок. А всего лучше, оставьте такое притворство, оно не свойственно вашей натуре. Что бы вы ни говорили, ваше сердце довольно моим, хоть и не выказывает этого. Неблагодарный, вы хорошо знаете, что мое никогда не провинится перед вами! Само письмо ваше своей игривостью уличает вас, да и вы не были бы так остроумны, если б тревожились о себе: но, пожалуй, довольно тщетных попреков на ваш счет, перейдем к тем, которые относятся ко мне и на первый взгляд как будто лучше обоснованы.
Безмятежная и тихая жизнь, которую мы ведем вот уже два месяца, не согласуется с моим признанием, и, говоря откровенно, вас не без причины поражает это противоречие. Вначале вы видели, в каком я была отчаянии; сейчас вы находите, что я слишком спокойна. Поэтому вы и обвиняете меня в том, что мои чувства поверхностны, что сердце мое изменчиво. Ах, друг мой, не слишком ли вы сурово судите? Не один день нужен, чтобы все это узнать. Подождите — быть может, вы сочтете, что любящее вас сердце достойно вашего.
Если б вы поняли, как испугали меня первые проявления моего чувства к вам, вы бы могли судить о том смятении, какое меня охватило. Воспитана я в столь строгих правилах, что чистейшая любовь представлялась мне верхом бесчестия. Все меня учили, все внушали, что чувствительная девушка погибла, если хоть слово любви слетит с ее уст. В моем смятенном воображении грех и нежное признание сливались воедино, этот первый шаг внушал мне такой ужас, что, по моим понятиям, он сразу привел бы к последнему шагу. Неуверенность в себе множила мои тревоги, в голосе скромности мне слышалось веление целомудрия. Меня мучило желание высказаться, а я принимала эти муки за вспышки страстного влечения. Я думала, что погибну, как только произнесу слова признания, а признаться было нужно, иначе я потеряла бы вас. И вот, не в силах скрывать свои чувства, я воззвала к благородству ваших чувств и, полагаясь более на вас, нежели на себя, решила призвать на помощь вашу честь и обрести силу, которой, как мне казалось, я обделена.
Я убедилась в том, что это был самообман. После моего признания мне стало легче, а как только вы мне ответили, я и вовсе успокоилась. Два же месяца испытаний показали, что если моему нежному сердцу нужна любовь, то чувствам моим ничуть не нужен любовник. Судите сами — ведь вы такой почитатель добродетели! — как меня обрадовало это счастливое открытие. Я вышла из бездны стыда, куда низвергли меня страхи, и упиваюсь восхитительным наслаждением чистой любви. Состояние это — радость моей жизни; оно сказалось и на расположении моего духа, и на здоровье. Нельзя представить себе ничего более сладостного, — согласие между любовью и невинностью кажется мне блаженством земного рая.
С той поры я перестала вас бояться, однако стараюсь не бывать с вами наедине, — не только ради себя, но и ради вас, ибо ваши взоры и вздохи свидетельствуют о порывах страсти, а не о благоразумии; и если вы забыли о добровольном обете, то я о нем никогда не забуду.
Ах, друг мой, отчего я не могу вдохнуть в вашу душу блаженство и покой, которые царят в моей душе! Отчего не могу научить вас безмятежно наслаждаться этим отраднейшим состоянием! Вся прелесть союза сердец для нас — в сочетании с прелестью невинности. Ничто — ни страх, ни стыд — не смущает наше блаженство; вкушая истинные радости любви, мы можем не краснея говорить о добродетели:
Но какое-то печальное предчувствие теснит грудь мою и твердит, что небо судило нам вкушать счастье лишь в эти немногие дни. Я предвижу в грядущем одни лишь бури, разлуку, тревоги и преграды. Любая перемена в нашем нынешнем положении, по-моему, не приведет к добру. И если бы узы более нежные соединили нас навсегда, боюсь, что такой избыток счастья развеял бы скоро во прах и само счастье! Миг обладания — решительный миг, и для нашей любви всякие перемены опасны: мы можем лишь ее утратить.
Заклинаю тебя, мой нежный и единственный друг, укроти свои тщетные безумные желания, ведь за ними всегда следуют сожаление, раскаяние, тоска. Будем же безмятежно наслаждаться настоящим нашим положением. Тебе приятно заниматься со мной науками, и ты отлично знаешь, как мне отрадны твои уроки. Пусть они станут еще чаще, будем разлучаться лишь ради благопристойности. Те минуты, когда нам нельзя видеться, посвятим нашей переписке. Не будем же упускать драгоценного времени — быть может, когда- нибудь мы пожалеем, что оно миновало. Ах, пусть все так и останется до конца наших дней! Ум становится изощреннее, суждения яснее, душа укрепляется, сердце блаженствует! Чего нам недостает для счастья?
Вы правы, Юлия, я вас совсем не знаю! Мне казалось, будто мне известны все сокровища вашей
