ортодоксальный, а то и просто шкодливый член комсомольской братвы. Таня при этом, в отличие от возможностей большинства на курсе, хорошо и красиво одевалась, что тоже не способствовало любви окружающих. Но Боря был видно смел и не боялся ни родителей, ни иных членов своего институтского содружества. Всё-таки, как не портили ребят официальные общественные компании и кампании, большинство сохраняло приличные человеческие свойства.
Да и папа её не был агрессивным монстром. В нём был какой-то инфантилизм, воспитанный подчинением правящей идеи. Якобы безудержная принципиальность, бескомпромиссность, при возможности, и даже необходимости откровенно и наглядно соврать для пользы дела на самом деле просто признаки немного патологического детства. Это и есть инфантилизм, более или менее, честных служителей идеи. С другой стороны эти инфантильные служаки и есть айсберги опасности и вполне могут способствовать гибели мира. Папа был доброжелателен и инфантилен.
Ох, и смел был Борис. Ухаживание до добра не доведёт. А собственно, что считать добром? Уже прошёл опасный период, а Таня всё ещё встречала его в халате, соблюдая, так сказать, полупостельный режим. В очередной раз пришёл к подруге друг. Танечка уже привычно принимала его лёжа.
Друг сидел в кресле рядом с постелью и читал вслух Алексей Константиновича Толстого, сатирой которого он в то время был очень увлечен. «Взбунтовалися кастраты, входят в папины палата — почему мы не женаты, чем мы виноваты?… — В сомнительном для того времени местом, он покосился в сторону Тани — …Ты живешь себе по воле, чай, натёр себе мозоли…» Напрасно нервничал и сомневался — Таня спала. Халат немного приоткрылся. Таня была без лифчика. Ему открылась грудь её и не его сиюминутное состояние могло бы позволить достаточно оценить качество того, что перед ним открылось. Кто-то из более опытных друзей как-то сказал ему, что только стоит женщине снять лифчик, как она тотчас почувствует себя беззащитной и быстро сдаётся. Но ему не требовалась ни быстрая сдача, ни нелепая борьба, да и неизвестно будет ли сопротивление. Мозги у мальчика поплыли, он наклонился и поцеловал то, что ему случайно… или неожиданно открылось. Таня шевельнулась, но глаза не открывались. Естественно — он осмелел. Бисировал. «Ты чего, Борь?» «Ничего. Я так». «Как так? Ты чего?» Таня приподнялась и он в испуге отвернулся. Он не получил никакой пощечины. Таня, приподнявшись и придвинувшись головой к голове смотрела на него не мигая. Нет, нет — не лицом к лицу, а именно головой к голове. Другой бы уже давно поцеловал её, а он вот только сейчас и додумался. Время задумываться — время действовать. Всё придёт. И реакции будут более быстрыми и более безошибочными, более сознательными. А пока угар… Уже потом они лежали, накрытые лёгким одеялом, и ласковое, нежное тепло ее тела ублажало его остывающую кожу, вновь разогревая душу.
«Борьк, одевайся. Скоро уж мои придут». Сегодня что-то ему не хотелось вступать в идеологические дискуссии с папой. Но он при этом чувствовал, что если придётся, — уступать ему нынче не намерен.
Иван Константинович принёс очередную книгу, но этот раз не купленную по высоким спискам, а розданную по величайшим спискам. На книге было написано «Для служебного пользования». В продаже она быть не могла. Её давали (давали!) по тем таинственным и высочайшим спискам функционерам партии и бюрократии. Партия, высшее чиновничество, также, разумеется, партийные проростки изнутри одних органов режима в другие, являющиеся лишь декорациями, вела тогда, да и всегда, несмотря на то, что это учреждение было диктаторски правящим, какую-то подпольную жизнь: то письмо тайное от большинства рассылалось, то книги для чтения их, но не для продажи, не говоря уже о магазинах, концертах, фильмах… Вот и Иван Константинович принёс книгу с грифом, причисляющим его, Ивана Константиновича, к высшим доверенным лицам правящего подполья. Вот он, будто, прочитает и укрепит свою веру в правящую идею, которой уже на самом-то деле и не было. Чтоб знал с кем и чем бороться.
Дети тихо про что-то мурлыкали своё, а хозяин листал книгу, и, по-видимому, размышлял можно ли показать это подпольщину мальчику, к тому же и еврею. «Вот, Борь, посмотри. Иезуит, понимаешь, тоже в философию полез. Да у них только Бог на уме. Какая философия, какие размышления, понимаешь, когда они в цепях своих религиозных догм». «А это что?» «Некий иезуит священник Тейяр де Шарден. По спискам дают для работы. Так что я тебе, видишь, по большому…» «Спасибо, Иван Константинович. Я ее читал». Шок. «То есть как!? Откуда? Она ведь… Да и только что…»
Снимается покрывало высочайшей приближённости и таинственности. «Откуда вы всё берёте всегда? Как это вы умеете?» «Кто мы, Иван Константинович?» «Ну… Как тебе сказать… Ну… Вы, молодёжь, скажем». «Пап, что ты? У нас ребята связи имеют». «Не всякие же. Я, понимаешь, про другое. Про изворотливых, пронырливых». «Иван Константинович, мы, молодые, все изворотливые». «Ну, ладно. Все. Да не все. Так вот, читаю я этого иезуита…» «Прочли уже?» «Нет. Просмотрел пока. И не буду. Он, понимаешь, везде разум находит. Даже в камне. Не буду читать всякое иезуитство». «А вот Мендель тоже был иезуит». «Какой Мендель?» «Генетик». «Что вы со всяким бредом носитесь». «Пап, а иные сомневаются, что это бред». «Иван Константинович, это Лысенко бред». «Смотри, как вы распустились. Съезд совсем, понимаешь, не про это признал ошибки партии. А вы, как всегда, сразу на всё наше».
Боря с Танечкой ещё долго провожались в дверях у входа в квартиру. С того дня она уже не лежала в халатике в постели. С того дня Боря старался не встречаться с Иван Константиновичем. С того дня, но от того не дня, а, пожалуй, от того вечера, он реже стал приходить.
«Боря, я сегодня вечером работаю. Утром можешь?» «Утром я ж работаю». «Но ты ж можешь уйти, опоздать?» «У меня назначена операция».
И так далее. Да, да, по стандарту: сначала не могу не придти, могу не придти, не могу придти, не хочу придти…
Что это? Время? Характер? Возраст?
Жизнь покажет.
Было, было! Карина заснула. А у меня никаких болей, только воспоминания, воспоминания. Ох, Кариночка! Родная! Любимая! Недолгое счастье моё. Бывшая радость моя. И даже здесь, сейчас, в больнице, после операции имитация продолжающегося счастья.
Мне совсем не больно. Правда, когда я кашляю или чихаю небольшая боль в груди, на месте распиленной грудины. Или, когда хожу, болит нога, где были взяты вены для реконструкции моего сердечного кровообращения.
Мне стала холодно и проснувшаяся Карина прилегла рядом и приобняла, да совсем не так, как когда-то я, помогая в нашей первой поездке в машине, пытался помочь ей разобраться с ремнями безопасности. Карина лежала на самом краю, боком, чтоб мне не было беспокойно или больно, во всяком случае, лежала очень осторожно. Но заснула. Устала, бедная. Уже несколько ночей она не спит. Я погасил свет, что светил для наблюдений, почти над моей головой. Ночью зашла сестра и, по-видимому, решив не будить, уже занесла над нами руку со шприцем, одновременно откидывая одеяло и нащупывая место действия, то есть моё бедро иль ягодицу. Хорошо я во время проснулся, а то бы она в темноте поразила бы любимую ягодицу, а не мою.
В результате, Карина проснулась, мы зажгли свет и смех, разумеется, одолел нас всех троих. Но смеяться мне тоже было не очень комфортно. Чтоб не портить общее настроение я смех сдерживал. И утаивал от них некоторое удобство от нашей веселости. Я ж говорю, что я предпочитаю улыбку смеху. Вот и подтверждение. И тихий плач рыданиям. Не хочу и не люблю ни судорожные выдохи, ни вдохи. Операция тому подтверждение.
Не надо хохотать. И слово какое-то противное. Улыбайтесь, как улыбаюсь, как улыбалась мне раньше Карина.
Улыбалась. Я приезжал…
Было: Борис Исаакович проснулся рано. Ещё темно. Даже ещё ночь. Семья спит. И так каждый день. По крайней мере, детей он не видит совсем. Уходит — они спят ещё. Приходит — спят уже. А нынче порой и дома их нет. И не так, чтобы только, как в нынешней ситуации, айв спокойное время, можно сказать, в мирное время, когда тишь и никакие шторма не бушуют в душе. И никакая нежданная любовь не облегчала и не утяжеляла день его насущный.
Борис Исаакович встал и оглядел себя в зеркале: «Ну. Да. Эх. До старости, может, ещё далеко! Хотелось бы. Всё-таки, возраст понятие качественное, а не количественное». Посмотрел на себя в фас, повернулся боком: «А может и не далеко. Да и вообще, именно старость понятие качественное. Хоть, в
