предназначавшуюся для друга, и, после того как выпил, закатил глаза, страстно втянул носом воздух, приставив к нему краюшку хлеба, аппетитно закусил селедочкой, запостанывал как бы от удовольствия.
Герасим, будто его ничего не касалось, сидел и молчал, читая свою книгу. Шамбаров смотрел на него так, как глядят на немощных, хромых, уродцев и других обиженных жизнью людей — безнадежно и печально.
— Ты, Гера, случаем того, не шизонулся? — Он вертанул у виска большим пальцем. — Не поплохело тебе?
— Витя, ты извини, я тут занялся… давай в другой раз.
Ну наконец-то заговорил, залепетал… Теперь пойдет… Шамбаров с готовностью поднял бутылку, плеснул себе, поднял, глянул на друга радостно.
— Ну давай, Герка, давай поднимай свое… а то ты будто не в себе, жутко смотреть.
— Не, я правда не буду, Витя, прости уж… дело тут. Ты давай один, а, — в глазах Герасима мольба. Так, наверно, смотрят мухи, когда на них нападает паук. Шамбарову стало не по себе.
— Что я, алкаш распоследний по-твоему, один буду глотать, да? — обиделся он.
Он помолчал, недоумевая, что же делать дальше. Раньше такого не бывало…
— Что, правда, не будешь? — спросил неуверенно.
— Не буду, — уверенно ответил Балясников и махнул рукой.
— Во дает! — вздохнул Шамбаров, встал и начал одеваться. Вечер не получился. Эх-ма! — Чего хоть читаешь-то? — спросил перед уходом.
Герасим закрыл книгу. На обложке было написано: «Жизнь утиных».
— «Жизнь утиных», — ответил Герасим.
— Тебе-то эт зачем? — искренне удивился Виктор.
Балясников оживился, глаза заблестели:
— Так у меня-то кто? Лебедь! А он и есть из утиных. Семейство такое… Насчитывает около ста восьмидесяти видов. И лебеди там, и гуси, и селезни, много всяких… Интересно, спасу нет!
— Да знаю я этих селезней, стрелял, слава богу, навалом. — Виктор шваркнул в воздухе кепкой. — Подумаешь…
— Да нет, ты послушай, одних лебедей десять видов: шипун, беляк, кликун, черношеий, малый… Мне же надо знать, как своего-то обихаживать.
— Не-е, ты точно тронулся, к бабке не ходи! Ну ладно, сиди тут со своими селезнями, покеда.
Шамбаров хлопнул дверью, ушел, обиделся.
Герасим остался читать.
Снова тихонько айкнула на веранде входная дверь, запоскрипывали по половицам чьи-то негромкие шаги. В сенях шаги стихли. Кто-то пришел, но заходить в избу медлил. Герасиму такое поведение людей никогда не нравилось. Он любил, когда все открыто и честно: пришли, значит, заходи, не скребись под дверью.
— Заходите, дверь открыта, — поторопил он неизвестного гостя.
Дверь тут же распахнулась. На пороге стояла Зинаида, его супруга.
— Не понукай, не запряг покудова, — сказала она одну из своих излюбленных фраз и зашла. Остановилась, не зная, видно, что делать, что говорить дальше. У Герасима отлегло от сердца: пришла наконец-то! Зинаиду давно он ждал. Пришла! Значит, теперь все пойдет по-старому. «Слава те осподи», — сказал Герасим про себя.
— Проходи, Зина, проходи да раздевайся. В ногах правды нет, — проговорил он миролюбиво, но в то же время сдержанно, чтобы не демонстрировать до поры до времени свою радость. Это уже будет суета, а Зинаида суеты не любит.
— Че, все пьянствуешь, галюзина? — сказала жена вторую из любимых фраз и села на деревянный диван: не на табуретку же садиться хозяйке, обладающей всеми законными полномочиями.
— Не, Зина, что ты, это дело я бросил, некогда…
— Некогда ему, — хмыкнула супруга, — дуру из меня он делает, видали? А что это, водица святая у тебя на столе-то?
Герасим внутренне поежился: вот приперся Витька некстати. Действительно, водка на столе… Как тут отвертишься.
— Ей-богу в рот не взял, — сказал он чистосердечно, и Зинаида как будто поверила. Разве соврешь ей, коли насквозь видит?.. Бесполезно, проверено тыщи раз.
— Ладно, посмотрим-поглядим, чего из тебя дальше попрет. Время у нас имеется, посмотрим. — Она встала, поправила куртку, пошла уверенной и валкой походкой по избе. Когда проходила мимо, на Герасима пахнуло духами. Зинаида душилась редко, только в самых торжественных случаях. Значит, готовилась, перед тем как идти к нему. Хорош-шо-о!
— Ну-ко, порасскажи, дорогой супружничек, как ты без меня жил да поживал? — пропела Зинаида с той интонацией, с какой обычно начинала крупную ссору.
Герасим не счел нужным на это отвечать, промолчал. Иначе пришлось бы доказывать, что не верблюд.
Жена тем временем внимательно проинспектировала комнату, не нашла, вероятно, следов присутствия соперниц, присела к столу, оглядела Герасима прямым и твердым взглядом.
С ее мужем, этим чудаком и довольно безвольным, на ее взгляд, человеком, что-то происходило.
Вот сейчас к примеру: сидит трезвый, держит в руках какую-то книгу, взгляд не отводит. Зинаиду это даже обеспокоило.
— Овец-то всех небось заморил? — спросила она так, будто разговаривала с последним разгильдяем. Хотя знала, конечно, с овцами все в порядке.
— Целы твои овцы, чего там, даже приплод имеется, — заулыбался Герасим.
— Так, та-ак. — Зинаида побарабанила пальцами по столу, не зная, наверно, к чему бы еще прицепиться, не зря же она столько времени у матери прожила. Прицепиться было не к чему, это точно. Что такое с мужиком? Неужели из-за лебедя все? Ведь даже пить вроде бросил…
— Ну ладно, — сказала она небрежно, — посмотрим, что ты за фрукт такой стал. Книжки вот читаешь, ворону какую-то завел… В деревне про нее звону…
Герасим поднял голову, глаза его посветлели.
— Не ворону, Зина, а лебедя!
— А что, большая разница?
— Да есть маленько…
— Ну и где подобрал ты его, дохляка этого?
— Ранил я его, Зина, теперь вот вылечить хочу.
— Хым, — сказала жена с едкостью, — сначала калечит, потом лечит. Только ты так и можешь, все у тебя через одно место.
Герасим сморщился и отвернулся, вздохнул:
— Да вот дернуло меня, по глупости как-то вышло…
Зинаида обрадовалась, разговор пошел так, как ей хотелось.
— А у тебя все так и выходит, по глупости. Вспомнить, что ли?
Герасим не ответил, только рукой махнул, и все.
— Ладно, — сказала жена, — черт с тобой. Все равно тебя не изменишь теперь. — В голосе ее зазвучали примиренческие нотки. — Иди показывай, что ли, своего калеку.
7
Разноцветными птицами полетели над деревней дни. Полет их становился все быстрее, потому что
